Какими бывают политические режимы: «Какие бывают типы политических режимов?» – Яндекс.Кью

«Какие бывают типы политических режимов?» – Яндекс.Кью

Политические режимы в целом наука делит на две большие группы: демократические и недемократические. Говоря просто, главным критерием становится степень возможного влияния граждан на власть, эффективность и разноплановость средств коммуникации между политическими институтами и обществом.

• Демократические режимы характеризуются высокой степенью индивидуальности каждого гражданина, четкой дифференциацией общества и непосредственно политической сферы. Возможна оппозиция, поддерживаются гражданские права и свободы. Также возможна критика власти, ее постоянная ротация и сменяемость.

Недемократические режимы включают в себя авторитарный и тоталитарный, который по факту является просто более жксткой формой автороитарного.

• Авторитарный режим подразумевает полный контроль политической сферы властью, определенной закрытой элитой. Эта элита по собственному усмотрению может допускать контролируемую оппозицию. А может и не допускать. В авторитарных режимах государство претендует на монополию только в политической сфере, граждане при этом не ограничены с точки зрения морального или экономического выбора до тех пор, пока этот выбор не затрагивает политическую сферу.
• Тоталитарные режимы находятся на совершенно другом полюсе от демократических. В них государство контролирует все сферы общества, особенно духовную. Тоталитарным режимам важно не только то, как граждане участвуют в политике, но и то, как они думают в своей повседневной жизни. Создаются жесткие нормы и предписания, регулирующие чуть ли не каждый шаг человека. Очевидно, в таких условиях говорить о политических свободах и оппозиции не приходится.

Чтобы понять, какой перед вами политический режим, рекомендую задавать несколько вопросов:

1. Есть ли в стране реальная оппозиция?
2. Могут ли граждане доносить свои сообщения до властных институтов?
3. Насколько государство заинтересовано в неполитических взаимодействиях внутри общества?
4. Насколько подробно и жестко прописано законодательство в сфере политических вопросов?

Эти вопросы могут помочь вам выйти на правильный анализ при ответе на ваш вопрос.

модели и реальность – аналитический портал ПОЛИТ.РУ

 

Мы публикуем полную стенограмму лекции, прочитанной известным политологом, заместителем директора Центра изучения современной политики, доцентом факультета истории политологии и права РГГУ Сергеем Рыженковым 1 ноября 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

Сергей Рыженков в 1980-е гг. был видным деятелем саратовского самиздата, координатором группы независимых авторов «Контрапункт». В 1992 — 2000 гг. — сотрудник Института гуманитарных политических исследований. Автор и соавтор 17 книг, изданных в России, США, Германии, Японии.

См. также:

Текст лекции

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

На следующий день после 19 августа 1991 года, когда стало ясно, что мы, и я в том числе, побеждаем, я задался вопросом: «А в чем подвох?» Согласно некой самой общей и абсолютно ненаучной «теории» такие события – выигрыши, подарки, победы – без подвоха не бывают.

Тогда я не смог разгадать загадку, и хотя подозрения, что подвох был, со временем превратились в крепкое убеждение, придумать простое и внутренне непротиворечивое объяснение произошедшего и его последствий долгое время не удавалось. Но попытки привели меня к пониманию, что для такого разгадывания нужны политологические знания.

Начав специализироваться в сфере политической науки, я время от времени был вынужден возвращаться к этой загадке. Но ни чужие объяснения того, что произошло в 1991-м, и что, как и почему из этого получилось, ни собственные «прикидки» не казались мне основательными.

И вот, четыре года назад в ходе коллективного исследования нам пришлось решать проблему поиска теоретической модели политической трансформации, которую можно было бы применить для анализа новейшей политической истории российской. Сначала нам казалось, что мы знаем, какой у нас режим, и нам остается посмотреть только какие-то уточняющие и дополняющие наше знание вещи, в частности то, что связано с западным и, в частности, европейским влиянием на российскую политическую трансформацию.

Но через полгода после начала исследования произошел арест Ходорковского, и стало очевидно, что происходит что-то странное, надо многое пересматривать. И пришлось возвращаться в начало 1990-х…

Сразу сформулирую основной тезис своего сегодняшнего выступления, который можно считать итогом исследования. «Слабая» (или «незрелая», «молодая») диктатура очень похожа на «слабую» («незрелую», «молодую») демократию. Именно такая «слабая» диктатура возникла после 19 августа 1991 года и существовала до начала 2000-х.

«А как же выборы? — спросите вы. — В 1990-ые годы мы пережили жуткое количество выборов». Действительно, в минималистском понимании демократия – это «такой режим, в котором те, кто правит, избираются на конкурентных выборах» [1]. Казалось бы, если в России много раз это случалось, то почему я говорю о диктатуре? Прежде чем ответить на этот вопрос, поясню, что диктатура в данном случае – это просто обозначение определенного рода политического порядка, синоним авторитаризма, без той оценочной нагрузки, к которой у нас привыкли.

То есть это не тирания, тоталитаризм, правление, сопровождающееся репрессиями, политическими убийствами и посадками, а просто это НЕ демократическое устройство.

Процитированное мной определение демократии принадлежит Адаму Пшеворскому. Это короткая версия классического определения демократии Йозефа Шумпетера [2], на котором основываются все современные концепции демократии. Но при этом некоторые из этих концепций выходят за рамки минимализма, то есть определения демократии исключительно как институционального устройства, в котором те, кто принимают решение, избираются на выборах. Сторонники таких развернутых, широких версий обычно опираются на работы Роберта Даля, который придумал термин «полиархия» для обозначения реальной демократии в современном мире. Он предложил определенный набор признаков, присущих современной демократии [3]. Этот набор якобы дает основание для приписывания Далю антишумпетерианской интенции. Действительно, Даль критикует Шумпетера довольно жестко, и, главное, по делу – но только по одному пункту: Шумпетер не придавал особого значения электоральному массовому участию [4].

Поскольку книга Шумпетера «Капитализм, демократия и социализм» писалась в 1930-40-е годы, то вопрос о всеобщем избирательном праве оставался актуальным. И когда спустя десятилетия писал Даль, вопрос о всеобщем участии в выборах еще оставался важным. Поэтому для характеристики демократии – это один из ключевых пунктов, значение которого Шумпетером должным образом оценено не было. Но это критика по одному пункту.

В какой-то момент, когда в конце 1980-х – начале 90-х годов начались события в Восточной Европе и в СССР, вдруг эта концепция, связанная с участием в выборах, неожиданно расширилась. Некоторые ученые стали трактовать ее так, что участие – это самостоятельное, как бы второе измерение демократии. К этому времени проблема всеобщности выборов по умолчанию положительно разрешалась в любом из переходов от авторитаризма во всех странах, и требование к участию модифицировалось таким образом, что под ним было предложено понимать не только электоральное участие, но и различные формы внеэлекторального участия граждан в политике [5].

Усиливало такой подход и то, что Даль в последней части своей книги «Демократия и ее критики» создал демократическую утопию, чего он и не скрывал. Он представил, куда должна развиваться демократия, и набросал контуры демократии, при которой граждане активно включаются в политику сверх электорального участия. Вобрав в себя элементы возрожденной в условиях политических трансформаций концепции гражданского общества, концепция демократии участия стала довольно влиятельной. От «молодых» демократий стали требовать не только определенных институциональных свойств, но и соответствия нормативным представлениям о либеральной демократии [6].

Но подчеркиваю, что никто и никогда из ученых, которые придерживались этой широкой концепции, явным образом не отказывался от того, что в основе их широкого подхода лежит минималистская шумпетерианская трактовка демократии, над которой и надстраивается еще одно измерение.

Однако Шумпетер, определяя демократию, вел речь не просто о каких-то вообще выборах, а о вполне конкретных – выборах высшей власти в стране.

В принципе, проведение выборов второго плана, например, парламентских выборов в президентских республиках, либо выборов регионального и местного уровня, так же как и их результаты, не свидетельствуют ни о наличии минимальной демократии, ни о ее отсутствии. В этом смысле и российский политический режим тоже должен определяться через выборы высшей власти, а не через какие-то другие: говоря конкретнее – через характеристики президентских выборов 1991, 1996, 2000 и 2004 годов.

Собственно, из минималистского определения демократии вытекает, что единственно точным и четким критерием демократии является так называемая альтернация (alternation), то есть смена высшей власти по результатам выборов [7]. Как только в стране происходит альтернация, тогда это точно демократия, причем, видимо, режим был демократическим с момента его учреждения. Даже если немецкие социал-демократы почти 20 лет не могли придти к власти, это не значит, что демократии не было до 1966. Демократия была и до того, как они пришли к власти: у них были возможности придти к власти, но они не сумели воспользоваться ими.

Сложнее, когда происходит так, что непонятно, почему оппозиция не может прийти к власти. Речь идет о режимах, которые долгое время сочетали или сочетают, казалось бы, несочетаемые элементы: с одной стороны, налицо явные черты авторитаризма, с другой стороны – постоянно проводятся выборы. Единственная примета таких «странных» режимов – это то, что на выборах никогда не выигрывает оппозиция. Классическим примером, о котором всегда идет спор, что же все-таки такое там – демократия или нет, является Ботсвана, где оппозиция спокойно участвует в выборах, занимает места в парламенте, но ни разу за несколько десятилетий не смогла прийти к власти. И подобные случаи встречались и встречаются довольно часто.

Долгин: То есть, условно говоря, если еще через 15 лет в Ботсване оппозиция придет к власти, правильно ли я понял из предложенной логики, что это сразу бросит отсвет на все предыдущие десятилетия?

Рыженков: Нет, это скорее бросит отсвет на те изменения, благодаря которым произошел этот приход к власти. В этом случае хороший пример – Мексика. До 1970-х годов уже 40 лет существовала однопартийная система, и только после того, когда началась некоторая либерализация режима, через определенный период, по-моему, в 1992 году впервые были проиграны губернаторские выборы, и в конце 1990-х годов оппозиция пришла к власти в Мексике. Но это произошло именно благодаря тем изменениям, которые начались в 1970-е годы, потому что сама политическая правящая элита Мексики понимала, что надо как-то оживить политическую жизнь страны. Но часто в таких случаях дело заходит очень и очень далеко, как было, например, в Советском Союзе, когда либерализация привела к тем процессам, о которых мы сейчас говорим.

Чтобы определить модальность режима в отсутствии альтернации, нужно переходить от структурных характеристик режима к характеристикам динамическим, смотреть, с чего начинается демократия, как происходит ее становление. Тут мы как раз попадаем в сферу, где существует очень скромные по своей, так сказать, эстетике, но довольно точные минималистские взгляды. И довольно расплывчатые, но привлекательные, особенно для индивидов, живущих непосредственно в данное время и в данном режиме, представления, связанные с концепцией демократии участия. Ведь в 1990-ые годы мы не только постоянно участвовали во вполне конкурентных выборах, но и реально ощутили личную свободу, и мы склонны считать, что это, наверно, и есть то самое, чего мы ждали, – демократия.

Но вопрос, конечно, не в уровне индивидуальных свобод, потому что авторитарные страны пусть не всем и не все, но многим и многие свободы предоставляют. Вспомним, например, довольно успешно развивавшуюся с начала ХХ века Аргентину. Это была капиталистическая страна, но притом там был авторитарный порядок, ограничения, жуткая несправедливость и неравенство. Экономическая и интеллектуальная элита довольно свободно себя чувствовала. И кем-то это воспринималось как нечто демократическое. Россия просто не проходила капитализм без демократии, с одной стороны, и без самодержавия, с другой.

Итак, вопрос: как возникает демократия? Есть три концептуальных схемы переходов от авторитарного режима к демократии или какому-то другому устройству [8].

Первая базовая схема связана с тем, что политические силы, которые оказываются в ситуации перехода от старого режима, заключают между собой соглашение, договор, и благодаря этому удается спокойно достичь демократического пункта назначения. Но проблема в том, что в теории контрактов существует довольно точное понимание того, что договор без контроля за его соблюдением третьей стороной не может поддерживаться. Но кто является третьей стороной, когда никакой третьей стороны быть не может? Потому что если кто-то контролирует выполнение переходного договора, тот он и будет главным. Отчасти справиться с этой проблемой призвана концепция гражданского общества в ее новом варианте. Гражданское общество как совокупность индивидов, заинтересованных в правах и свободах или как совокупность добровольных ассоциаций, объединяющих таких индивидов, способно, не стремясь само выступать в роли искателя власти, осуществлять контроль за деятельностью политиков. Но тогда появляется вопрос, как неорганизованные или частично организованные граждане могут осуществлять этот контроль за профессиональными политиками, которые специализируются как раз на организации и мобилизации граждан в свою поддержку? И эмпирически всегда бывает так, что как только у какой-то гражданской силы появляется возможность осуществлять такой контроль, она автоматически превращается в силу политическую и становится участником политического процесса.

Другой подход связывает происхождение демократии с идеологическими приверженностями тех, кто ведет страны к демократии. Любой знает ситуации, когда в игре кто-то сознательно уступает другому игроку в силу своих убеждений. Например, все в детстве, наверное, играли в карты с родителями, бабушками. И часто вдруг, к счастью ребенка, оказывалось, что в «дураках» оставалась бабушка, которая, вообще-то, мастерица играть в карты. То есть бабушка из идеологической приверженности как бы «семейным ценностям» жертвовала этим выигрышем. В принципе, эта модель многими применялась и до сих пор применяется на полном серьезе к анализу больших политических событий. «Бабушка» Ельцин из любви к демократии с удовольствием проигрывает в карты «внуку» Явлинскому – и все довольны. В большой политике так не бывает.

Пшеворский предложил рассматривать установление демократии в рамках другой модели. Демократия может быть установлена в результате децентрализованного согласия участвующих в процессе акторов. Это простейшая теоретико-игровая ситуация. Мы выбираем лучшую для себя стратегию с учетом того, как по нашему предположению отреагируют на выбор этой стратегии наши оппоненты, которые выбирают собственную стратегию сходным образом. И если мы выбрали стратегию с учетом возможного ответа наших оппонентов, и они выбрали стратегию с учетом того, какую стратегию выберем мы, то возникает ситуация равновесия: убедившись, что взаимные ожидания оправдываются, никто затем не заинтересован в том, чтобы менять свою стратегию. Мы, например, не будем пытаться формировать военные дружины, чтобы направить их против своих политических противников, ожидая, что наши политические противники тоже выберут этот вариант, то есть не будут организовывать никаких военных формирований. И эти ожидания подтверждаются. Мы начинаем доверять друг другу. Таким образом, не отказываясь от преследования собственных корыстных интересов, политические силы способны достичь компромисса о будущем институциональном устройстве.

Следует подчеркнуть, что проблема институционального выбора в переходной ситуации решается конфликтующими сторонами. Конфликт неизбежно присутствует в любом обществе, которое освобождается от авторитарных оков. Конфликт – это основа развития общества, и бесконфликтного общества быть не может. Интересы бывают как разнонаправленные, так и противоположные. Поэтому, раз нельзя согласовать несогласуемые интересы, можно договориться о процедурах, в соответствии с которыми те или иные интересы будут получать временное преимущество. Таким образом устанавливается повестка дня, связанная с выборами, и власть становится разделенной во времени. Правят одни, потом правят другие, и те широкие социальные группы, которые поддерживают эти политические силы, тем самым получают продвижение своих основных интересов, связанных непосредственно с их экономическим положением или предпочтениями в области гражданских прав.

Привлекать для объяснения возможности достижения такого результата внутренне противоречивые представления о договорном пути к демократии или о нормативных приверженностях политиков нет необходимости.

Как возможно такое согласие между конкурентами?

Во-первых, существуют условия, которые это согласие исключают. После крушения старого режима никаких институтов обычно не существует или, если старый режим мирно и постепенно «сдается», эти институты крайне ослаблены. И политические силы выбирают стратегии исходя из того, какие у них есть ресурсы – деньги и собственность, массовая поддержка, контроль над властными позициями, полицией или СМИ и т.д. Есть одно подтверждаемое теорией игр и эмпирическими наблюдениями правило: тот, кто имеет заведомое преимущество в обладании релевантными ресурсами, никогда и никому не будет уступать в период перехода. Если у него есть для этого возможность, то он всех подавит и установит те правила, которые выгодны ему, и никакой торг здесь неуместен.

Во-вторых, при равенстве сил действующих в условиях перехода акторов существует двойственный вариант развития события. Если предпочтения сторон в отношении будущего институционального устройства невозможно сбалансировать, то часто примерное равенство сил ведет к взаимной неуступчивости сторон и, как следствие, к жесткому противостоянию, заканчивающемуся гражданской войной, после которой победившая сторона устанавливает свои правила (см. первый вариант). Но существует возможность, которая подтверждается эмпирически и теоретически объяснима, когда акторы осознают угрозу гражданской войны, и, опасаясь, что ущерб от нее будет общим, принимают решение пойти на определенные уступки. Поскольку добиться подлинного компромисса, то есть «придумать» правила и процедуры, которые одновременно устраивают все конфликтующие стороны, не удается, то принимаются случайные конституции, иногда практически полностью заимствованные у других стран. Все заинтересованы в том, чтобы остановить надвигающийся военный конфликт, возможный политический хаос, поэтому предпочитают такие правила, которые никому не дают явного преимущества в будущем. Эти правила впоследствии могут быть пересмотрены, могут сохраняться, могут подвергаться постоянным атакам со стороны проигравших. Но это открывает путь к демократии, поскольку стороны могут, оценив преимущества мирного сосуществования по сравнению с хаосом или войной, придерживаться рамок случайно выбранных институтов. Разумеется, эти институты не будут сильными, и такая демократия долго остается подверженной всяческим опасностям.

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

И, наконец, только третий вариант приводит к почти неизбежному окончанию переходной ситуации установлением демократического устройства. Когда стороны не знают, каково соотношение сил в переходный период, тогда принимаются такие правила, посредством которых акторы пытаются в большей мере застраховаться от появления в рамках нового режима актора, способного благодаря институциональному устройству добиться существенного преимущества, нежели настаивают на установлении выгодных исключительно для них правил. То есть принимаемые в таких условиях конституции должны, прежде всего, гарантировать от захвата власти теми, кто выиграл первые выборы. Это и есть первый шаг к демократии. В дальнейшем демократия консолидируется или, напротив, происходит ее провал, например, по экономическим причинам. «Молодая» демократия чаще всего разочаровывает тех, кто ее ждал, потому что никто никому не подчиняется, все открыто выясняют отношения, решения принимаются долго и не только популярные. Для людей, привыкших жить при авторитарном порядке, это выглядит довольно дико. И если при этом еще снижается уровень жизни, то люди начинают очень критически относиться к демократии. Похоже это на Россию 1990-х? Да. Но и на современную Украину тоже. Внешние проявления «слабой» диктатуры и «молодой» демократии имеют много общих черт.

Если возвращаться к российскому случаю, к загадке августа 1991 года, то получился не только формальный палиндром: 19.91, но и смысловой. Было многих всяких конспирологических теорий. Мне особенно запомнилась в этом смысле брошюра одного автора, которая, по-моему, вышла через месяц после августа 1991 года, в которой доказывалось, что это Б.Н. Ельцин организовал путч, поскольку это было выгодно прежде всего ему. И действительно оказалось, что выгодно ему, хотя и без участия в заговоре.

Подвох заключается в том, что, придя к власти, эта политическая группа попыталась в 1991 году практически установить диктатуру. Она действовала по принципу соотношения сил. Это были победители. Были отменены выборы, которые намечались. Получалось очень странно: Ельцин избирался в одной стране, но не собирался заново проводить выборы высшей власти в уже совсем другой стране, он просто эту власть решил удержать. Но проблема в том, что так просто это не происходит: взял и установил диктатуру. Диктатуры, так же, как и демократии, проваливаются по экономическим и иным причинам, когда начинают действовать.

Провал был связан, конечно, с выбором неудачной экономической политики, которая привела к тому, что массовая поддержка правящей группы была практически потеряна. И хотя массовая политика не протекала в электоральном поле, но она еще имела значение, и этим воспользовались группы, которые, с одной стороны, представляли старый режим, с другой стороны – часть новой правящей группы после того, как в начале 1992 г. произошло разделение внутри нее на две соперничающие между собой фракции. Причем соотношение сил между, условно, группировками Ельцина и Хасбулатова оказалось примерно равным. Унаследованные от другой страны, от Советского Союза, российские политические институты создавались тогда, когда их создатели думали только о том, как бы создать такие институты, которые защищают их от Горбачева. Поэтому никто не думал о том, что будет дальше с этими институтами. И оказалось, что, если институты признаются сторонами, они дают искусственное равенство в соотношении сил, и ни одна из сторон не может поступиться чем-либо в трансформационном конфликте, чтобы не потерять все.

Парламентская, президентская или смешанная, как предлагал Хасбулатов, республика должна быть в России? Ельцину, у которого все в руках, идти на изменение порядка было дико, ему было незачем отдавать власть. В свою очередь, хасбулатовской группе было тоже странно поступаться своей властью, которая по Конституции была ничуть не хуже, чем президентская, и соглашаться на то, что в России будет президентская республика. К этому конфликту примешался второй трансформационный конфликт относительно экономической политики, которая должна проводиться.

Появилось два полярных лагеря, и к полюсам стали подтягиваться все участники политического процесса. С одной стороны, создавалась коалиция из лидеров относительно модернизированных регионов, крупных и сверхкрупных предприятий типа «Газпрома», «Лукойла», которые в этот момент переходили постепенно в частные руки. И с другой стороны – те, кто проигрывали от экономических изменений, регионы, в которых не было возможности получить выигрыш от приватизации, регионы, в которых акторы старого режима сохранили, несмотря на запрет коммунистической партии, серьезные позиции в представительной власти – в Советах. Эти две коалиции вступили в лобовое столкновение, и, наконец, в 1993 г. в результате силового подавления одной группой другой, был установлен тот конституционный порядок, который существует до сих пор.

Проблема была в том, что правящей группе было довольно трудно сразу его утвердить и поддержать. Несмотря на мощную правящую и созданную на ее основе широкую антикоммунистическую коалицию, сил не хватало, и это во многом связано с тем, что, рассматривая динамику переходов, надо учитывать еще одно измерение. Это вещи, связанные, прежде всего, с процессами этнической мобилизации. Дело в том, что как только в условиях перехода возникают условия для этнической мобилизации, политики, не задумываясь, пользуются этим, поскольку это простейший способ достичь власти. Мы, естественно, говорим о модели, когда акторы достигают или не достигают согласия, исходя опять же из своих собственных корыстных интересов, а не из каких-то высоких материй.

Самый простой пример. В свое время Хуан Линц и Альфред Степан показали, как это происходит на деле [9]. В Испании первые выборы в переходный период происходили на общенациональном уровне. Следом за ними последовало второе электоральное событие – общеиспанский референдум. Два крупнейших электоральных события, определяющих политическое будущее страны, были общенациональными. Несмотря на сепаратистские тенденции, на то, что многие связывали свой успех в политике после Франко именно с сепаратизмом, все-таки большинство сепаратистов решило участвовать в этих выборах в составе общенациональных политических партий, и именно с этого началось движение Испании к демократии. Этнический вопрос был исключен из повестки дня, и большинство акторов на это согласились. Те, кто не согласились, сами были исключены из политического процесса, и с этим всегда связаны ограничения демократии в мультиэтнических обществах. Но если мы установили демократические институты, есть возможность вернуться к этническим проблемам, и долго и упорно, как в Испании, заниматься этими проблемами. Представители разных этнических групп слушают друг друга, приспосабливаются.

Этническая мобилизация приводит к противоположным результатам. Критический случай  – это Югославия. И надо сказать, что и в Югославии, и в СССР–России установленный порядок выборов способствовал использованию политиками стратегии этнической мобилизации. В России на выборах 1990 года оказалось, что наиболее короткий путь к успеху кандидата в мажоритарном округе – это учет статистики населения по этническому признаку. Если в Татарстане в каком-то районе проживало большинство татар, то политик выходил к ним и говорил: «Мы как этнос лучшие, нас обижают, давайте я буду отстаивать ваши интересы». Это работает, это очень эффективное средство для достижения политиком успеха.

Есть примеры, когда этническая мобилизация производилась даже на пустом месте. В начале 1990-х гг. в Сомали начался процесс перехода к демократии. По примордиалистским меркам Сомали признавалось моноэтническим обществом. В результате нескольких лет апеллирования к субэтническим племенным особенностям в Сомали появилось два этноса, которые решительно начали друг с другом враждовать, и, в конце концов, все закончилось гражданской войной [10].

В этом смысле нет обществ, которые в связи с мультиэтничностью обречены на недостижение демократии, поскольку сами эти этничности конструируются политиками в эти короткие переходные ситуации. Культурным, религиозным различиям начинает приписываться гипертрофированное политическое значение. А это ведет в тупик, потому что из ситуаций политизации этничности нет выхода с помощью институтов. Мы можем договориться о том, по каким условиям мы будем конкурировать друг с другом как политики. Но мы не можем договориться о том, чья культура, религия, язык будут главными в той или иной стране. А вопрос в том, что, выбирая один главный язык (а этносов, которые на это претендуют, например, три), мы дискриминируем все остальные, и они начинают справедливую борьбу. Обычная демократическая модель тут не годится. Представим, что политики выигрывают с помощью этнической мобилизации выборы, приходят к власти, объявляют, что «отныне у нас религия такая-то, культурные стандарты такие-то, язык такой-то, все остальные должны это усвоить». Потом проходит период, они проигрывают выборы, приходит другая группа, которая говорит: «Нет, все теперь должно быть по-другому».

Такие ситуации утрясаются очень долго, и их решение в принципе существует. Часто это вещи, связанные с насилием, которое очень-очень долго учит различные группы вести себя каким-то другим образом. В частности, возможно, что оценка уровня насилия при становлении демократии в США является заниженной. Простой пример – посмотрите фильм (правда, это связано не с этничностью как таковой) «Банды Нью-Йорка», когда определенный социальный сегмент просто физически уничтожается, потому что он никоим образом не может быть вписан в демократическую политику, его нужно исключать, уничтожать, он не переделывается, долгое время ничего с ним не происходит, поэтому его берут и просто уничтожают. Это ужас, кошмар, это оборотная сторона того, как иногда достигаются какие-то демократические прорывы.

Я, конечно, не хотел бы, чтобы все выглядело так мрачно, но, тем не менее, та утопия, которую рисует Арендт Лейпхарт [11], связанная с тем, что возможны договоренности между элитными лидерами, выступающими от имени этносов, что они умнее масс и понимают, что договариваться надо, модель «сообщественной демократии», на самом деле, не поддерживается ни теорией игр, ни эмпирическими наблюдениями. В случае, если этническая мобилизация зашла далеко, везде мы видим крах так называемой «сообщественной демократии», тем более что сам Лейпхарт к числу строгих «сообщественных демократий» относит не так много случаев. В остальных он туманно говорит о «полусообщественных» вариантах демократии.

Таким образом, даже если бы в России была демократия, мы бы долго-долго жили при довольно трудном, взрывоопасном диалоге, который устанавливался бы между различными этническими группами. Но возникновение централизованных организованных сильных партий, связанных с общенациональными учредительными выборами, во многом блокирует стратегии этнической мобилизации, которые становятся уделом маргинальных этноориентированных политиков. У нас, как вы понимаете, произошло нечто иное. У нас «слабая» диктатура, которая попыталась себя утвердить, наткнулась на серьезное сопротивление потенциальной (а некоторые, например, Стивен Солник [12], считали, что актуальной) коалиции этнических республик, которые и делали эту диктатуру слабой, то есть не давали Ельцину возможности утвердить свою власть. Другим очагом сопротивления диктатуре стали сохранившие контроль над некоторыми регионами представители старого режима, а после 1993 года – КПРФ.

Я вынужден опускать некоторые сюжеты из-за нехватки времени, поэтому перейду к ключевому событию, с которого начался процесс консолидации недемократического режима. В 1996 году было организовано некое мероприятие, призванное оформить существующий порядок, – президентские выборы, которые ни по каким критериям выборами не являлись. Абсолютно все наблюдатели, в том числе западные, боясь так называемого «коммунистического реванша», тогда оценили эти выборы как свободные и справедливые, но спустя несколько лет эта оценка была пересмотрена.

В связи с этим электоральным событием мы должны вернуться к ситуации возникновения широкой антикоммунистической коалиции. В России все время задаются вопросом, почему у нас коммунисты такие странные: они не поняли своей выгоды и не повели себя, как в Восточной Европе, когда часть коммунистов сказала: «Мы теперь розовые, мы теперь социал-демократы (или социалисты)», и они стали действительно таковыми, успешно вписавшись в существующую новую демократию, участвуя в выборах, приходя к власти, уходя от власти, и никого это не смущает. Почему же в России оказалось, что коммунисты такие «упертые»? Теория игр позволяет понять, как складываются такие ситуации. Что делали в Польше, в Чехии, в Болгарии коммунисты? Они говорили своим новым партнерам по политике, акторам нового режима: «Мы теперь не такие, мы меняем стратегию, мы становимся другими», и ожидали в ответ тоже какое-то изменение стратегии от этих новых акторов. И новые акторы отвечали: «Да, если вы становитесь такими, почему бы вас не принять в наше общее новое политическое устройство? Мы не будем настаивать ни на люстрациях, ни на уголовных преследованиях. Приходите, все забыто, мы вместе участвуем в политике».

Этот важный шаг в России не был сделан. Понятно, что здесь аудитория, в основном, придерживается либеральных или близких к ним взглядов, нам трудно принять точку зрения, что не в коммунистах дело. Эмпирически абсолютно точно часть коммунистов сразу после запрета коммунистической партии начали изменять стратегию, давали понять, что они готовы стать социалистами, социал-демократами. Например, новый проект коммунистов назывался «Социалистическая партия трудящихся». Пусть все это было вызвано и тактическими соображениями, но они сигнализировали о готовности изменить позиции. Однако им сказали: «Нет, вы комуняки, и мы с вами никаких дел иметь не будем, вы никогда не изменитесь». Вот такое «стратегическое взаимодействие», с этого этапа игра в политику начинает строиться как игра с нулевой суммой по принципу «победитель получает все». Вместо того, чтобы выбрать меньшие выигрыши, но кооперативные, когда и та, и другая сторона могут получить какой-то выигрыш.

И после 1996 г., когда антикоммунистическая коалиция добилась определенных серьезных успехов (я не буду говорить подробно), естественно, пошло завершение процесса дележа добычи. К этому моменту правящая группа приняла в себя новых экономических акторов, которые внесли в ее победу серьезный вклад. И широкая коалиция, поддерживающая правящую, начала распадаться; постепенно это коснулось и непосредственно правящей группы.

Понятно, как бывает в случаях внутриэлитных расколов, в России возник второй шанс на демократию. Опять же в это трудно поверить, исходя из морально-гражданских, так сказать, соображений: мы все жили в это время, и «понимаем», что Лужков или Шаймиев – ну, какие они демократы? Но именно раскол между руководителями модернизированных, адаптированных к экономическим изменениям регионов и ядром правящей группы, так называемой «семьей», давал такой новый шанс. Соотношение сил изменилось. Снова в обществе появлялся публичный конфликт, снова надо было этот конфликт улаживать — либо в рамках действующих институтов, либо как-то изменять институты.

Подобные ситуации впоследствии окрестили «цветными революциями». И это был первый такой случай на постсоветском пространстве, когда возникли предпосылки для «цветной революции». Последняя обычно характеризуется как ситуация, когда проигрывающая на выборах политическая сила готова пойти до конца, вывести людей на улицу, если ей кажется, что выборы фальсифицированы. Впервые такое событие произошло в 1986 г. на Филиппинах. И, кстати, это имело печальные последствия, потому что потом политика там стала очень и очень уличной: через какое-то время уже вообще не в связи с выборами, а просто потому, что каким-то политикам хотелось пересмотреть все, люди стали выводиться на улицы, устраиваться «майданы», и по результатам этих событий совершались отставки действующих правительств, и выборы здесь становились уже ни при чем. Но так не всегда бывает. Бывает, что такие события приводят к вполне реальным демократическим результатам.

При этом опять же, извините за отступление, не надо смешивать все «цветные революции». Есть такая мода – «цветные революции» – и дальше перечисляют, перечисляют… Применительно к Украине, например, это все звучит нелепо. Украина – это обычная демократическая страна, в которой обычным демократическим путем оппозиция пришла к власти по результатам выборов, власть уже второй раз сменилась, произошла двойная альтернация, что еще нужно? В отличие от Кыргызстана, Грузии, где, конечно, происходят совсем другие вещи. Я уж не говорю о Ливане и Палестине, которые тоже пытались туда подверстать – это вообще ситуации, никак не связанные с переходными случаями.

Так вот, переход в России в 1999 г. получал второе дыхание. Для таких сложных переходов, когда невозможно установить диктатуру сразу, когда надо сначала собирать союзников, теоретическую модель предложил Пшеворский. Он назвал ее democracy as a transitional solution – демократия как переходное решение [13]. Устанавливаются правила, похожие на демократические, но имеется в виду, что они могут существовать только до определенного момента, когда группа, которая вынуждена продвигаться дальше с какими-то союзниками, как только почувствует, что от союзников можно отказаться, отказывается и выбирает вариант, который в принципе допускается конституцией – моноцентрический, авторитарный режим.

Новая оппозиция в лице ОВР проиграла и не попыталась вывести людей на улицу после парламентских выборов. Понятно, что было бы странно видеть этих персонажей на «майданах» у нас здесь. Тем не менее, они эту стратегию не использовали, они свой шанс упустили, они капитулировали. А так как они были лидерами регионально базированной оппозиции, то дальше реализовалась простая логика. Что должен сделать политик после того, когда нанес поражение своим оппонентам? Он должен продолжить давление по этой линии. Проводится федеративная реформа, которой ни одна группа теперь не в состоянии сопротивляться. Таким образом, важный оппонент – регионально базированная оппозиционная коалиция, акторы, которые могут конкуренцию поддерживать, – в принципе, исчезают.

Направление следующего удара тоже понятно. Остается еще одна группа потенциальной оппозиции – крупные экономические акторы. Но они без союза с региональными акторами мало что значат. Очень символично, что Ходорковский был арестован именно во время поездки по регионам.

Таким образом, все потенциальные очаги оппозиции в элите были уничтожены и подавлены. «Слабая» диктатура логично перешла в «сильную» диктатуру.

Таким образом, модель политического развития была такова: не провал «слабого» демократического режима, а развитие «слабой» диктатуры и превращение ее в «сильную». Согласитесь, что с точки зрения даже логики здравого смысла это более вероятная модель, это модель, которую более реально проверить, легче объяснить, и она довольно хорошо вписывается в мировую практику, поэтому можно сравнивать. А сравнивать – значит, иметь возможность строить какую-то теорию, следовательно, можно что-то прогнозировать довольно точно, а не на основе спекуляций, рассуждений по принципу «мне так кажется». Я думаю, что вопросы будут как раз о прогнозах, и я на них попытаюсь ответить.

По крайней мере, для себя я четко разгадал загадку 1991 г., и если кто-то тоже думал об этом, то, может, я кому-то помог передумать какие-то свои ответы, не обязательно именно в предложенном мной варианте. Спасибо.

Обсуждение

Долгин: Сначала пара слов о постановке этой лекции в контекст других лекций, в жанре примечаний. Первое. Тут явная перекличка с бывшей недавно у нас лекцией Д.Е. Фурмана, где он вводил понятие имитационной демократии, вводил, более того, с учетом альтернаций. Лекция на сайте, ее можно прочитать. Второе. К вопросу о формировании этничностей и о некоторой, возможно, искусственности, возможности воздействия на это, посмотрите, пожалуйста, лекцию Алексея Миллера «Империя и нация в воображении русского национализма».

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

Рыженков: Дело в том, что я не ссылался почти ни на кого кроме совсем заоблачных, с точки зрения «иерархии», авторитетов. На самом деле, конечно, я неправ, и надо сказать о российских ученых, которые, хотя и по-другому, но действуют в рамках схожих моделей. Конечно, то, что когда-то написал Дмитрий Фурман о безальтернативности как модели развития в 1990-ые гг. , – это был определенный толчок для меня [14]. И, конечно, важно то, что делали другие российские ученые. Например, я постоянный соавтор Владимира Гельмана, мы часто работаем вместе, и предложенная им модель трансформации [15] для развития той, которую я сейчас представил, была очень важна. Это в чем-то близкие, но альтернативные модели. Кроме того, существует концепция российской трансформации Михаэля Бри [16], наиболее, по-моему, сильная, к сожалению, так и не завершенная, потому что из науки он, видимо, ушел (я его считаю российским коллегой, несмотря на то, что по гражданству он немец). И можно называть еще много имен, например, Алексея Зудина [17].

В связи с этим маленькое продолжение, я просто забыл это сказать как самоочевидную при минималистском подходе вещь. По Пшеворскому и его соавторам, современные демократии эмпирически не являются демократиями в аристотелевском понимании, то есть «народовластием», властью народа; современные демократии – это, как правило, сочетание элементов аристотелевских олигархии и аристократии [18], то есть власти немногих, основанной, соответственно, на богатстве или добродетели и благородстве происхождения. И это эмпирический факт, никакой другой демократии в мире просто не существует. Когда в России мы строим иллюзии по поводу того, что мы будем равны не только перед законом, но в каких-то других отношениях, не обязательно «по деньгам», а еще в чем-то, это иллюзия, это тот же коммунизм, просто перевернутый. В этом смысле идеология зашоренного либерала, который говорит: «Нет, все должно быть так, вот так и вот так, народовластие – это тоже важно», – это очень странная позиция, такого в мире нигде нет. Почему в России это должно случиться? Никогда в мире никакого коммунизма не было, почему в России это должно было случиться – непонятно. Почему должно быть торжество и полный расцвет либерального индивида именно в России – это тоже абсолютно непонятно, потому что нигде в мире этого эмпирически не существует.

Долгин: У В.Я. Гельмана на сайте «Полит.ру» можно найти пока только одно интервью и статьи («Конец местной автономии?», «Перспективы доминирующей партии в России», «От местного самоуправления – к вертикали власти», «Электоральные исследования в российской политологии: «нормальная наука» в «нормальной стране»?»). Но я надеюсь, что он у нас тоже прочитает лекцию рано или поздно. Начну вопросы. Первый. Вернусь к Ботсване и к десятилетиям без смены власти. Правильно ли я понимаю, что только по факту смены или отсутствия смены власти в рамках данного режима нельзя судить о характере данного режима, потому что следующая смена может быть как проявляющей характер этого режима, так и результатом изменений этого режима?

Рыженков: Очень хороший вопрос, я не мог уместить все в лекцию, поэтому хороший вопрос дает возможность докладчику продолжить выступление… Существуют, конечно, менее строгие критерии. Почему те критерии, которые предлагает Даль, оказались не очень точными? Он предлагал семь критериев, включая критерий всеобщего участия. Но поскольку всеобщее участие в 1960-е и тем более в 1970-е годы, как я уже говорил, стало нормой, этот критерий отпал. Везде, где проходят выборы, они всегда всеобщие. Но Даль говорил и о том, что, если мы видим, что нет свободы распространения информации и выражения мнений, свободы образования добровольных организаций, в том числе политических партий, что выборы не свободны и не справедливы, не конкурентны, то это свидетельствует об отсутствии демократии. Однако это нестрогие критерии. Все споры между политиками ведутся по этим пунктам. Одни политики говорят: «Ой, вы давите оппозицию». А другие политики говорят: «Да ничего мы не давим. Докажите, что мы давим». «А мы доказать не можем, потому что вы так давите, что мешаете нам это доказывать…» По вопросам со СМИ, с добровольными ассоциациями происходит абсолютно так же. Мы можем в это верить, наблюдать, говорить: «Ой, у нас осталась всего одна радиостанция, всего 1/16 телевизионного канала. Это ужас, это невыносимо, это не демократия». На самом деле, ничего подобного.

В Японии никогда никто не давил ни на какие СМИ, ни на какую свободу образования ассоциаций, но почему-то с послевоенного времени до начала 1990-х гг. ЛДП упорно побеждала. Ни один международный наблюдатель, ни один самый въедливый правозащитник не находил ни одного признака нарушения этих критериев. Никаких внутренних изменений режима не произошло, когда в 1992 г. ЛДП впервые проиграла выборы, потому что это была уже демократия.

Но есть и другие случаи, когда все в отношении либеральных свобод спорно. Вот как оценивать ситуацию в России? Все оценивают по-разному. Кому верить? Верить тому, кому верим? Но это политики, они действуют в корыстных интересах, они мобилизуют нас в свою поддержку. Одни говорят: «Да нет, мы вообще никого не трогаем, это просто они такие слабаки, ничего не могут». Другие говорят: «Да нет, мы не слабаки, мы вообще-то готовы, но если мы чего-нибудь попробуем, нас сразу в тюрьму отправят». Как быть?

Помимо альтернации есть еще два критерия, менее строгих, но более объективных, нежели предложенные Далем. Первый критерий: когда происходят режимные, институциональные изменения после прихода к власти определенной группы, то есть переписываются конституции и правила, по которым выбирается высшая власть, в пользу определенной политической силы или лица, стремящегося таким образом удержать власть (есть много, в основном, азиатских и африканских примеров такого поведения), то обычно это и есть авторитарная тенденция. Второй критерий: если правление осуществляется не избранными законным путем лицами, то мы тоже должны говорить, что это, конечно, недемократический режим. По крайней мере, на альтернации и этих двух вещах сходятся многие современные политологи [19].

В отношении прав человека и прочего – также масса проблем с критериальной четкостью. Посмотрите, есть и демократическая страна Индия, и там все очень в этом отношении непросто. Демократия никому ничего не обещает, никаких благ не несет. Иногда вдруг она помогает, чтобы эти блага получились (но надо что-то еще делать), а иногда нет. Вот будет в Киргизии демократия – это на долгие годы будет нищая демократия, как долгие годы было в Индии, и ничего с этим не сделаешь.

Долгин: Спасибо. Единственно, кажется, вопрос о всеобщих выборах в России уже поддается сомнению. Например, Г.Х. Попов недавно на учредительном мероприятии новых социал-демократов заявил, что нужно уходить от всеобщих выборов.

Рыженков: Это скорее курьез.

Долгин: Он не единственный, от кого это можно услышать.

Всеволод Лаврентьев: Когда вы говорите о переходе от «слабого» авторитаризма к «сильному», вы, очевидно, подразумеваете, что если он «сильный», то у него в дальнейшем есть план институционального утверждения и, соответственно, некоторого закрепления позиций. Как вам представляется, в чем он состоит? Я немного поясню. Предположим, в программе ныне правящей партии «Единая Россия» есть понятие «прогресс». Это прогресс в общеевропейском смысле или в каком-то более специфичном, то есть имеется в виду ситуация, более выгодно сложившаяся сейчас для данной партии? Каким образом относятся понятия к общеевропейской политике, не китайской, не арабской?

Долгин: Еще просьба отнестись к прозвучавшему выражению «правящая партия».

Рыженков: Это как раз тоже из разряда вопросов, которые очень любят докладчики, потому что позволяют продолжить. Здесь, конечно, можно попытаться провести дискуссию, что такое партия и как ее определять. Но в данном случае важно, что когда мы говорим о политических силах, действующих в авторитарном контексте, надо иметь в виду, что кроме партий есть еще разные политические силы, которые гораздо более влиятельны, чем партии. Проблема перехода к демократии всегда в том и состоит, чтобы только партии боролись за власть и получали ее. Потому что партии – это ужасная вещь, это полный цирк, это ужас, но кроме этого ужаса никакой дороги к демократии нет, к сожалению (я перефразирую известное выражение Черчилля).

Теперь о том, как сильная диктатура может вести себя дальше. Я специально подчеркиваю, что такие странные режимы, где выборы не отменяются, могут очень долго существовать, не сталкиваясь с кризисами, как, например, в Мексике, по 40-60 лет, оставаться без изменений. То есть не усиливается никакое давящее начало, не происходит перехода политической диктатуры в социальное пространство, как это было в Аргентине после переворота 1976 года. Есть замечательное эссе Гильермо О’Доннела [20], который в данном случае как ученый и как гражданин Аргентины описал, как наступала диктатура именно в социальном плане. Главный признак и урок для нас, как становится ясно из этой статьи, это появление института капо (по аналогии с надсмотрщиком в концлагере из числа заключенных, который, имея за спиной лагерное начальство, разрешал или не разрешал те или иные формы поведения заключенных). Вдруг в каком-то доме живущий товарищ замечает, что где-то по соседству живет гомосексуалист, и, считая, что это очень плохо, он начинает с ним проводить беседы просто по личной инициативе. Кому-то может не нравиться, что какая-то женщина в их районе принимает слишком много гостей мужского пола, и он на полном серьезе идет и разъясняет этой женщине, как это нехорошо, как это дискредитирует нацию и правительство. Это реально работало. За этим стояли исчезновения людей, доносы, политические убийства, поэтому такой человек чувствовал себя довольно уверенно. Это такой слабый вариант сталинизма, но уже в современную эпоху, все это происходило в развитой капиталистической стране, и началось вдруг, в одночасье. Для нас, начнись такое, это следующий этап.

Здесь действительно (это, конечно, моя спекуляция, а не какие-то научные штудии) мы можем размышлять, выращивают ли местные «Наши» этих капо или пока еще нет. Да, они помогают вытурить нелегальных иммигрантов из Подмосковья. Их пока еще мобилизуют, пока нет такого, чтобы просто человек ради «Единой России» и Путина начал стучать на всех, кто ему не нравится, и говорить, что они себя неправильно ведут или что у них такие-то и такие-то черты поведения отклоняются от стандарта.

Что касается самого режима, то он, как я говорил, может существовать очень долго, не превращаясь в режим Лукашенко, где выборы совсем ничего не значат. Но всегда есть опасность, что этот режим на этом и споткнется. Это всегда базовая проблема таких режимов. Если в довольно короткий период не придумана устойчивая конструкция режима, как, например, придумал Сухарто в Индонезии, чтобы выборы президента проводил парламент, в который всегда с подавляющим (но не абсолютным) преимуществом проходила только партия «Голкар». И эта партия шесть раз выбирала президентом Маркоса. Все это конституционно, законно, многие говорили, что вот он побудет во главе, а потом – модернизация, сознание изменится, сами политики поймут, что либерализм – это лучше. К тому же у них религиозные и прочие экстремисты, как же с ними быть? Нужен какой-то человек, «наш сукин сын», который им всем покажет, и все будет. Ничего не было. Но режим существовал долго. Если бы не серьезный экономический кризис, не болезнь диктатора, неизвестно, как бы это все было.

В любом случае в авторитарном режиме всегда много случайного. Есть вообще совершенно ошеломительный факт. Я уже сказал слово «ошеломительный», многие говорят «ошеломляющие» (stunning) выборы, их еще по-русски называют «опрокидывающими». И эти опрокидывающие выборы случаются как раз в таких режимах. Вдруг в авторитарном контексте ни с того ни с сего в борьбе за высшую власть, либо на подступах, на выборах, связанных с этапом борьбы за высшую власть, появляется оппозиция, в которую абсолютно никто не верил, как, например, в Никарагуа Виолетта Чаморро выиграла у Даниэля Ортеги в 1990 году. Это представить было невозможно, никто не верил, что это может быть. И таких случаев было много – около тридцати, начиная с 1974 года, когда в Бразилии назначенная, как у нас «Справедливая Россия», оппозицией партия при военном режиме вдруг почти вровень пришла на выборах вместе с партией, которая собственно была правящей. И пожалуйста, процесс начался. В Бразилии это послужило толчком, началась демократизация, хотя – уникальный случай – никто не знает, когда сам момент демократизации произошел, он был растянут на 20 лет. Но началось это в 1974 г. с опрокидывающих выборов. Причем не с выступлений каких-то демократов, а с успеха вполне проправительственной партии, которую придумали сами военные для того, чтобы имитировать демократию. Есть у меня статья «Опрокидывающие выборы», где кратко описываются 25 случаев, произошедших за последние 30 лет. Объяснить ученые пока толком не могут, как это происходит, но факт есть факт.

Григорий Чудновский: У меня вначале, если позволите, некоторое возмущение вашими вольностями, которые не вяжутся с вашей строгой стержневой стилистикой. В вашей лекции шла серьезная академическая речь о моделях, непростая по восприятию, кое-что я понял как бывший математик – то, что связано с теорией игр. Мне показалось, вы сильно пренебрежительно говорите о «каких-то» либералах, которые говорят о «каких-то» правах человека. И как-то вы не учитываете, что такие люди – пусть не самые совершенные и не очень умело – это все вплетают в контекст нашей жизни. Тем не менее, они являются граничащими тому историческому сознанию и тому быту, в котором мы до сегодняшнего дня находимся, а именно: рабы в человеке, подчиненное быдло, которое хочет остаться с общинными идеями. По крайней мере, пусть эти не очень умелые либералы, которые это «западное» выражают, указывают на некий ограничитель и, может быть, они действуют по притче, что если с детства повторять «вставайте, граф, вас ждут великие дела», – возможно, великие дела будут и у народа.

А также мне кажется, вы слишком (вы политолог и имеете на это право, но все-таки мы живем в особой стране) злоупотребляете акцентами на элиту. Нет этой элиты в том самом аристократическом или олигархическом смысле, который вы указали, т.е. исторически возникшей. Это случайные люди. Их – тех, кто находится в комитетах Совета Федерации и иногда комментируют, сколько наблюдателей должно быть из-за рубежа да почему Запад возмущается, – эту элиту точно нельзя допускать на порог. Тем не менее, она так именуется, и у этой элиты вытягивается шея от своей значимости. Я думаю, здесь надо быть аккуратнее, имея в виду нашу сложную по восприятию страну. Это мягкий протест: сложность диссонирует с вашей легкостью.

Рыженков: Признаю свою легкомысленность, но немного не в том плане, в каком вы меня поправили. Я не прочертил некую линию. Я не говорил о политическом либерализме ничего. Для меня это не проблема. Я говорил о вмешательстве некой либеральной философии в позитивистскую науку, не более того. Политический либерализм – это важная часть вообще политической борьбы, и те люди, которые идут с этими знаменами, вправе это делать и заслуживают всяческого уважения, так же, как и те люди, которые идут за ними. Я говорил о том, что существует привнесение в научную парадигму немного листовочного либерального взгляда. И таким образом подменяется научный поиск – ему предшествуют выводы. Т.е. в данном случае это спор парадигм. Во многих, сотнях, если не больше, работ, западных и наших, которые я прочитал, авторы сразу заявляют в той или иной форме: «Я либерал, сторонник либерального гражданского общества, поэтому все, что я дальше исследую – это нормативно, должно так быть». А я придерживаюсь другого подхода – реалистического. Люди борются за власть, и я как бы тупо смотрю, на что они ориентируются, когда стремятся достичь успеха, какие результаты бывают, и побочным результатом этой борьбы может быть как демократия, так и все что угодно другое.

Поэтому я принимаю ваше замечание и в то же время хотел бы его поправить. Легкомыслие – но в том плане, что надо четче проводить линию раздела между академическим либерализмом и политическим либерализмом. Тем более что либерализм почему-то в России существует только в одном виде. Например, западный либеральный анархизм – это экзотическая вещь в России, хотя в принципе это клевая штука, и чисто поведенчески дает больше вариантов, в том числе для политика. Но слово «анархизм» немного страшное, хотя ветвь, связанная с кооперацией и сотрудничеством важна. Правда, с другой стороны, именно из этой ветви пришел, например, Исаев в политику. Присутствующий здесь Николай Винник, наверно, помнит, когда Исаев был анархистом и в начале 1990-х на кухне в «Панораме» участвовал в спорах.

И еще короткая реплика про элиты. Я опять же имел в виду элиты в очень узком научном значении. Есть современная элитистская макротеория, созданная в начале 1990-х гг. благодаря, наверное, усилиям Джона Хигли, прежде всего, и эта парадигма сейчас является базовой [21]. Это чисто инструментальное понятие. Позиционное определение элиты: люди, которые постоянно и регулярно участвуют в принятии важнейших решений.

Чудновский: Да, я понял. Я, между прочим, употребил слово «легкое отношение», а вы сказали «легкомысленное», я этого не имел в виду. Это было просто легко, я уверен, что вы осознаете роль либерализма и в России. По элите — я думаю, что если бы вы употребляли для переходных процессов термин «протоэлита», то это было бы абсолютно точно для России и не кружило бы голову тем, кто находится в системе принятия решений, в истеблишменте, потому что не доросли.

Теперь вопрос. Я его подготовил по ходу первой половины вашей лекции, но потом вы подсказали, что он возникает не только там. Вы рассматривали акторов, в основном, политических. Но я вижу, что в нашей стране возникают неполитические акторы, которые вполне влиятельны, поворачивают и политиков. В частности, вы потом сказали о религии и политике. Я хочу это развить для нашей действительности. Религиозные институты. Это странно, в «Независимой газете» патриарх Алексий в рейтингах фигурирует как сильный политик. Он религиозный иерарх, зачем нам его «метить» как политика? Тем не менее, по факту влияния это совершенно безусловно, я не говорю, в каком направлении, но это так. А зачем его все время двигать с помощью газет, телевидения и других средств в политическую сферу? У меня создается впечатление, что это игрок, и в таком контексте, с такой биркой он может обесценить свою базовую ориентацию, религиозную, и ничего не придать своей политической. Я бы хотел, чтобы вы рассмотрели этот случай, потому что в нашей стране это как-то странно стало переплетаться. Я не использую принцип отделения государства от религии, это я оставляю за скобками. Но зачем политическую бирку искусственно прикрепляют религиозным иерархам? По-моему, это очень опасно. Будьте добры, разъясните.

Рыженков: Если честно, я специально никогда не обдумывал роль именно патриарха, хотя мне приходилось думать о вещах, связанных с религиозными предпочтениями. В этом смысле, наверно, я тоже неправильно, слишком «легко» сделал, когда не пояснил. Говоря об институтах, я имел в виду их понимание в духе институционализма – как правила и нормы, а не учреждения и организации, которые действуют в рамках этих правил и норм. В данном случае речь, наверно, должна идти не совсем об институте, потому что вообще в авторитарных режимах говорить об институтах довольно сложно, так как мы впадаем в такую странную бинарную болезнь, когда у нас появляются институты формальные и неформальные, они везде друг друга взаимно дополняют. Тот же Шумпетер блестяще в своей книге описал британскую политическую систему, в которой работает много неформальных институтов, но она из-за этого не становится недемократической. В нашем случае речь идет, наверное, о том, что либо религиозная организация, возглавляемая конкретным человеком, является политическим союзником, младшим партнером в правящей коалиции, либо (я боюсь, что правящей коалиции как таковой не существует) существует некая персона (режим имеет очень сильные персоналистические черты), вокруг которой существуют группы поддержки, это очень младшие партнеры по коалиции в поддержку режима, в том числе и названное вами лицо.

Долгин: Маленькая реплика к более раннему. Было сказано о неудачной экономической политике. К настоящему моменту нет никаких доказательств того, что существовала удачная политика; скорее всего, ее не существует.

Елена Гусева: Я поддержу предыдущего спрашивающего. Мне показалось, что вы в принципе не даете усложниться этой модели и говорите, что она может быть неожиданной. Я говорю не только об акторах, а вообще о самих факторах, т.е. и о ресурсах и о методах, здесь явно присутствуют еще дополнительные факторы, экономические, социальные, психологические, даже размер территории и количество населения тоже влияют на тот или иной ход событий. Вы фактически не усложняете эту модель и выстраиваете вашу. Я, например, неожиданностью считаю, как из 49 аминокислот, 4949, получился белковый полимер – вот это неожиданность, из которой зародилась жизнь. А то, о чем вы говорите, это никакая не неожиданность.

И второй вопрос. Вы считаете, что это все происходит на замкнутом пространстве? Вы рассуждаете об акторах на какой-то внутренней, закрытой территории. А та же самая Украина: я оцениваю «оранжевую революцию» с точки зрения того, что в определенный исторический момент там столкнулись две равные силы, которые с двух сторон финансово подпитывались, и в один прекрасный момент просто одна сторона гораздо больше вбросила денег — и ситуация качнулась в «оранжевую» сторону.

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

Рыженков: Существует такой стандарт в современной науке, в которой я работаю, и тут ничего не попишешь. Политология и есть политология, а в остальных науках, которые имеют дело с географией, культурой, экономикой и пр., я не силен. Там есть свои специалисты, которые в свою очередь работают так, что там нет никакой политологии. Очень редко в мире появляются люди, которых называют иногда интеграторами – они создают мультидисциплинарные теории. Я вовсе не претендую на это, и я думаю, что никто в России, где политологии, признаваемой как наука в мире, практически не существует, не претендует. Мы подростки, мы учимся. Многие факторы являются экзогенными по отношению к политике, и вся задача политологического моделирования состоит в том, чтобы создать простую формализованную модель, а не в том, чтобы объяснить все. На «упаковке» любой простой формализованной модели написана область ее применения, как правило, достаточно узкая. В данном случае речь идет об эмпирической теории, объясняющей режимные изменения в России, теории, которая может быть операционализирована и проверена эмпирически, а не о каких-то глубоких, философских вещах, которые нравятся всем. Это часть сравнительной политологии.

Опять же в Латинской Америке до появления инициативы Кардозо, который создал научную группу по изучению политики в Латинской Америке, царствовал ровно тот же подход, как сейчас в России, так называемый «цивилизационный», и существовала очень сильная и продвинутая философская теория – «философия истории Латинской Америки». Это блестящая вещь, без которой невозможно представить себе латиноамериканскую литературу, включая, например, Маркеса. И труды ученых – политологов – можно читать, видя уже дальше, во что это превращается у Маркеса и у других латиноамериканских писателей. «Философия истории» – это блистательный анализ социокультурной, социально-экономической сферы, т.е. всего того, что в Латинской Америке не так, как в других странах. Чего стоит одна терминология, например, «боваризм» латиноамериканского народа – это целая совершенно замечательная концепция, и из нее выводятся психологические свойства души аргентинского, в частности, народа. Это все блистательно. Кстати, это все взошло на марксистской почве, выкристаллизовалось в такой неомарксизм. Но потом, когда Кардозо в 1980-ые годы создал группу из латиноамериканских социальных ученых, и они стали работать в американских университетах, у идеи Растоу, который «придумал» транзитологию, появилось развитие, практическое применение. Эта группа просто стала заниматься эмпирическим анализом латиноамериканской политики, и в результате появилась новая наука (которая не так давно пережила кризис, но вышла из него в виде неотранзитологии). Всегда все интересно, но жизни человеческой не хватит обо всем все узнать, все это постичь и свести в одно. На мой взгляд, все, кто занимаются этими вещами, – это люди, которые занимаются, скорее, философией, а не наукой.

И про «оранжевых». Демократия – это и есть, когда, извините, деньги с деньгами борются, больше ничего. В основном, это так. Просто в демократических странах есть такое правило: «мы ничего не говорим о том, где вы берете деньги для своей предвыборной кампании, и ожидаем, что вы поступите точно так же». Это часть стратегии, потому что любой, кто начинает об этом говорить, сразу оказывается изгоем, против него ополчается все политическое сообщество. Никогда ни в одной демократической стране актуальным вопрос о финансировании компаний в период выборов не становился. Проходят годы, и уже тогда Гельмуту Колю или Миттерану задают вопрос: «А что это у вас там такое случилось?» – но в момент выборов почти никогда.

Гусева: А можно тогда считать ресурсом демократии не только деньги, но ожидания большинства?

Рыженков: Демократия в переводе на язык большинства – это мобилизация искусственного большинства. Обычно речь идет в развитых странах о 2-3% избирателей, которые в течение 4-8 лет по каким-то причинам изменяют свои взгляды, в основном, под воздействием пропаганды.

Владимир Болотников (научный консультант «АСТ»): Я бы, прежде всего, хотел поблагодарить устроителей сегодняшней лекции, потому что лекция производит оглушающе хорошее впечатление. Это, пожалуй, лучшая лекция, которую я слушал в вашем кругу. У меня есть одно соображение и тесно связанный с ним вопрос. При всей методологической уверенности докладчика несколько насторожило (может быть, из-за недостатка времени, может быть, это принципиальная позиция), что из доклада пропало следующее соображение. Ситуация России конца 1980-х – начала 1990-х гг. – это, на мой взгляд, не только ситуация попытки учреждения демократического государства. Это в значительной степени и ситуация просто учреждения государства. С моей точки зрения, эти два процесса хронологически наложились один на другой, отсюда многие трудности, крайности и эксцессы этого процесса. В связи с этим и сам вопрос. В выступлении прозвучало соображение о федеративной реформе после 1996 г.

Рыженков: Нет, о реформе после 2000 г., «путинской» реформе.

Болотников: Значит, это была оговорка, потому что в тексте был 1996 г., я поэтому и не понял.

Рыженков: Простите, федеративной реформы в 1996 г. просто не было.

Болотников: Но все-таки вопрос остается. Как докладчик оценивает ситуацию России, скажем, на выходе из Советского Союза, это какое государство? Какое государство учреждено конституцией 1993 г.? Например, Конституция Испании, ст.1: «Испания – государство испанской нации, уважающее права провинций и автономий, государственный язык – кастильский». Ситуация российской конституции: «Россия – многонациональное государство». Повторяю вопрос. Ситуация России и ее движение – это движение то ли от договорной федерации, то ли – по факту – от конфедерации начала 1990-х гг. к эталонной федерации, и не более того? Или это действительно подавление или уничтожение этнических автономий. Что это? Можно потоптаться на этом месте в силу сложности.

Рыженков: Спасибо огромное, потому что вы сделали уже сверхподарок. Дело в том, что я по базе – политический регионалист. Весь мой путь в анализ российской политики в целом проходил через долгие годы освоения и участия в создании в России политологической субдисцисциплины «политическая регионалистика». Это моя специальность. Я об этом ничего не говорил в каком-то смысле сознательно, потому что я понимал, что если я начну об этом говорить, то никогда не закончу. Вопросы, которые вы задали, действительно требуют отдельного «топтания», как вы выразились, и топтания очень хорошего, долгого. В то, что я сегодня говорил, вмещается и этот квадратик, но то, что в нем, надо еще постоянно объяснять много раз, что же это такое. Поэтому я сейчас ограничусь только одним.

В Испании в конституцию не был введен термин «федерализм». Потому что это провоцировало бы в дальнейшем сепаратистские притязания по нарастающей. Было создано автономистское государство четко под две провинции, чтобы у них было право на автономию, потом еще две провинции воспользовались этим правом, и, в принципе, Испания давно является федералистским государством, хотя в конституции ничего про это не сказано. В России, конечно, никакого федерализма с какого-то периода нет, это лейбл. Мой коллега Андрей Захаров вообще усматривает в цеплянии за понятие «федерация» только то, что под федеративным знаменем легче создавать империи. Всегда легче включить какую-то малую страну в свой состав, объявляя себя федералистским государством. Федерализм у нас – это сейчас конечно, лозунг империи,. А то, что обычно называется федерализмом, в любом смысле слова здесь отсутствует с определенного периода – после того политического поражения группы модернизированных регионов, о котором я говорил. Но и то, что было в 1990-е гг., тоже трудно называть федерализмом. Вы помните, сколько регионов и какие именно подписали в августе 1999 г. заявление, связанное с созданием «Единства»? 39 регионов. Это, главным образом, регионы, которые в течение 1990-х гг. только и ждали, когда придет центр и, наконец-то, возьмет их к себе. В таких регионах, например, в Архангельской области, после 1991 г. были очень сильны ожидания, связанные с возвращением центра: когда же вы придете, когда начнете чинить нашу инфраструктуру, которую недосоздали в советское время, когда дадите еще какие-то ресурсы, мы без вас не можем; да, мы здесь политики, нам хорошо без вас свои делишки решать, но… На выборах в 1996 г. побеждает губернатор, который говорит: «Я добьюсь, что Москва будет слушать нас, что она повернется к нам лицом, а не спиной, что она будет выполнять наши условия. И мы должны, в свою очередь, дружно жить с Москвой, подчиняться и т.д.» На Севере, и не только, действительно существует физическая потребность, чтобы был центр. Поэтому эта часть регионов все 1990-е гг. только и думала о том, как бы создать что-то более «хорошее», централизованное. Но были и другие регионы – относительно модернизированные, продвинутые, условно говоря, – которым была выгодна приватизация. Я говорил и о регионах, в составе населения которых большой процент составляли этнические группы, которые на переломе 1980-90-х гг. подверглись этнической мобилизации. Для характеристики отношений всех этих регионов с центром подходит термин «фрагментированное государство». Этот термин использовал Вадим Волков по отношению к экономическому устройству, и в одной из наших книг мы перенесли его на территориальное устройство нашего государства. Я имею в виду книгу о региональных политических режимах [22], в которой помимо прочих ставился вопрос о том, что траектории политического развития регионов заходят настолько далеко, что эти регионы могут рассматриваться как достаточно автономные политические образования со своими правилами, которые во многом никак с центром не согласуются.

Эдуард Якубов: Я вспомнил одну статью Карла Поппера конца 1980-х гг. “On democracy revisited”. В этой статье он утверждал, что главный вопрос – это кто должен править? Он приводил пример, что Платон считал, что править должен один человек, лучший, т.е. философ, и Поппер предлагал заменить этот вопрос на другой – «как избавиться от правителя?» До того, как мы его избираем, мы должны создать такие условия, чтобы мы могли от него избавиться. Это основной, главный вопрос. Скажите, пожалуйста, в политологии эта идея получила развитие?

Рыженков: Я не представляю здесь политологию ни в коем случае, я представляю здесь только самого себя и отчасти могу говорить только о том направлении, о котором я говорил. Собственно, я всю лекцию об этом и читал. Поппер – философ. Так как в философии я не очень силен (я читаю философские книги, но просто как обыватель, потому что это другая дисциплина), я не могу прокомментировать это. Но то, что вы говорите, и то, что я знаю про Поппера, все это вполне «ложится», это очень важные вопросы, и они в каком-то смысле вполне согласуются с нашими, некоторых моих коллег и моими, приземленными позитивистскими изысканиями. «Как избавиться от правителя?» – это вопрос о демократии.

Игорь Истомин: Как вы оцениваете идеи цикличного расширения круга демократических государств, типа волн демократизации Хантингтона. Имеют ли смысл такие построения?

Рыженков: Вы имеете в виду все, что связано с четвертой волной или с третьей?

Истомин: В принципе идея волн демократизации.

Рыженков: Ну, это метафора, а не идея. Действительно, эмпирически наблюдаются какие-то такие вещи, и Хантингтон, конечно, хорошо поймал этот момент. Я ни разу его не помянул, но он как раз тоже шумпетерианец, один из тех людей, которые защищают Шумпетера от тех, кто приписывает ему то, что он никогда не говорил [23] (а говорили некоторые шумпетерианцы после Шумпетера). И что касается разных циклических вещей, это реальность. Другое дело, что есть только мистические объяснения циклов. В экономике, насколько я знаю, есть реалистические объяснения циклов. В политологии их пока не существует. Большая часть современной политологии – внеисторическая наука и имеет дело с относительно короткими интервалами времени. Более того, даже исторические события анализируются так, что любой историк сразу в обморок падает: «Вы чего? Как можно про Великую реформу в России говорить, что начался процесс либерализации, когда группы умеренных в оппозиции не смогли контролировать группы радикалов, а сторонники жесткой линии решили повернуть все вспять?!». Для нашего сознания, воспитанного на учебниках и историзированной культуре, все это дико звучит. Или когда в тех же терминах анализируется шведский переход в XVIII в. или английский переход к демократии в XVII в. С точки зрения политолога, все эти процессы проходят по одной и той же модели.

Спасибо всем, кто слушал и слушал так внимательно, задавал такие замечательные вопросы. Я, честно говоря, думал, что предмет довольно скучный, и никогда нигде, кроме ученого сообщества и студенческой аудитории, научных публикаций, эти идеи не думал обсуждать с аудиторией более широкой. Но когда мне предложили, у меня это согласовалось с тем, что мы с коллегами закончили исследовательский проект, и многое, что я излагал, это результаты этого проекта, и я четко понял, что в каком-то смысле надо возвращаться ко второй половине 1980-х гг. – к тому периоду, когда, как сказал Борис, представляя меня, я был «неформалом» и занимался активной общественной деятельностью в своем регионе, в городе Саратове. После 1991 г. я перестал быть ночным сторожем, стал человеком с нормальной профессией, начал заниматься наукой. И сейчас я вдруг понял, что опять наступают времена, когда надо проявить свой общественный темперамент и заниматься не только научной деятельностью, а пытаться говорить на эту тему с более широким кругом. В этом смысле спасибо за возможность.

Примечания

1. Democracy and Development. Political Institutions and Well-Being in the World, 1959-1990. / A. Przeworski, M. Alvarez, J. Cheibub, F. Limongi. Cambridge University Press, 2000. P. 15.

2. «Демократический метод – это такое институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за голоса избирателей». Шумпетер И. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995 С. 355.

3. Даль Р. Демократия и ее критики. М.: РОССПЭН, 2003. С. 340-343

4. Там же. С. 181-183.

5. Schmitter P., Karl T. What Democracy Is… and is Not .. // Journal of Democracy. 1991. Vol. 2. №3. P. 76, 87.

6. См., например: Daimond L. Is the Third Wave Over? // Journal of Democracy. 1996. Vol. 7. №3. P. 21; Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за ее пределами. М.: Ладомир, 2004. С. 87-95.

7. Democracy and Development. P. 16. Для обозначения этого критерия используется также термин «ротация» (в англ. – «rotation», «turnover»), но в русском языке он наиболее употребителен в значении частичной замены в составе властной группы.

8. Дальнейшее описание альтернативных решений проблем, связанных с учреждением демократических институтов, следует изложенному в: Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М.: РОССПЭН, 1999. С. 39-47, 124-132.

9. Linz J., Stepan A. Problems of Democratic Transitions and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1996. P. 98-107.

10. См. об этом: Sustainable Democracy / A. Przeworski et al. Cambridge University Press, 1995. P. 20.

11. См. об этом: Лейпхарт А. Демократия в многосоставном обществе. Сравнительное исследование. М.: Аспект Пресс, 1997.

12. Solnick S. Federal Bargaining in Russia. East European Constitutional Review. 1995. Vol. 4. №4. P. 52-58.

13. Пшеворский А. Демократия и рынок. С. 92-93.

14. См.: Фурман Д. Политическая система современной России // Куда пришла Россия?.. Итоги социетальной трансформации / Под ред. Т. Заславской. М.: МВСШН, 2003. С. 24-35.

15. См., к примеру: Гельман В. Трансформация в России: политический режим и демократическая оппозиция. М.: МОНФ, 1999; Гельман В. Постсоветские политические трансформации: наброски к теории // Общественные науки и современность. 2001. № 1. С. 55-69; Гельман В. Институциональное строительство и неформальные институты в современной российской политике // Полис. 2003. №4. С. 6-25.

16. См., к примеру, написанную еще в 1996 году работу: Бри М. Россия: становление «делегативной демократии» // Повороты истории. Постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. В 2 т. / Ред.-сост. П. Штыков, С. Шваниц; научн. ред. В. Гельман. СПб.; М.; Берлин: Европейский университет в Санкт-Петербурге, Летний сад, Berliner Debatte, 2003. Т. 2. P. 290-332.

17. См., в частности: Зудин А. Режим Владимира Путина: контуры политической системы. [Доклад.] М.: Московский центр Карнеги, 2002. Апрель. Вып. 7.

18. Introduction / Manin B., Przeworski A., Stokes S. // Democracy, Accountability, and Representation / A. Przeworski, S. Stokes, B. Manin (eds.). Cambridge University Press, 1999. P. 4.

19. Democracy and Development. P. 26-27; Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века. М.: РОССПЭН, 2003. С. 20; 287-288.

20. O’Donnell G. Democracy in Argentina: Macro and Micro // O’Donnell G. Counterpoints. Selected Essays on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 51-62.

21. Higley J., Burton M. The Elite Variable in Democratic Transitions and Breakdowns // American Sociological Review. 1989. Vol. 54. P. 17-32; Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe / J. Higley, R. Gunther. Cambridge University Press, 1992; Elite Foundations of Liberal Democracy / J. Higley, M. Burton. Lanham – Boulder – NY – Oxford: Rowman & Littlefield, 2006.

22. Россия регионов: трансформация политических режимов / Под ред. В. Гельмана, С. Рыженкова, М. Бри. М.; Берлин: Весь мир; Berliner Debatte, 2000.

23. Хантингтон С. Третья волна. С. 17-19.

В цикле «Публичные лекции ”Полит.ру”» выступили:

• Евсей Гурвич. Институциональные факторы экономического кризиса
• Дмитрий Тренин. Мир после Августа
• Анатолий Ремнев. Азиатские окраины Российской империи: география политическая и ментальная
• Светлана Бурлак. О неизбежности происхождения человеческого языка
• Лев Гудков. Проблема абортивной модернизации и морали
• Евгений Штейнер. Ориентальный миф и миф об ориентализме
• Михаил Цфасман. Судьбы математики в России
• Наталья Душкина. Понятие «подлинности» и архитектурное наследие
• Сергей Пашин. Какой могла бы быть судебная реформа в современной России
• Ольга Крыштановская. Российская элита на переходе
• Эмиль Паин. Традиции и квазитрадиции: о природе российской «исторической колеи»
• Алексей Миллер. «Историческая политика» в Восточной Европе: плоды вовлеченного наблюдения
• Светлана Боринская. Молекулярно-генетическая эволюция человека
• Михаил Гельфанд. Геномы и эволюция
• Джонатан Андерсон. Экономический рост и государство в Китае
• Кирилл Еськов. Палеонтология и макроэволюция
• Элла Панеях. Экономика и государство: подходы социальных наук
• Сергей Неклюдов. Предмет и методы современной фольклористики
• Владимир Гельман. Трансформация российской партийной системы
• Леонид Вальдман. Американская экономика: 2008 год
• Сергей Зуев. Культуры регионального развития
• Публичное обсуждение. Как строить модернизационную стратегию России
• Григорий Померанц. Возникновение и становление личности
• Владимир Кантор. Российское государство: империя или национализм
• Евгений Штейнер. Азбука как культурный код: Россия и Япония
• Борис Дубин. Культуры современной России
• Андрей Илларионов. Девиация в общественном развитии
• Михаил Блинкин. Этиология и патогенез московских пробок
• Борис Родоман. Автомобильный тупик России и мира
• Виктор Каплун. Российский республиканизм как социо-культурная традиция
• Александр Аузан. Национальные ценности и конституционный строй
• Анатолий Вишневский. Россия в мировом демографическом контексте
• Татьяна Ворожейкина. Власть, собственность и тип политического режима
• Олег Хархордин. Что такое республиканская традиция
• Сергей Рыженков. Российский политический режим: модели и реальность
• Михаил Дмитриев. Россия-2020: долгосрочные вызовы развития
• Сергей Неклюдов. Гуманитарное знание и народная традиция
• Александр Янов. Николай Данилевский и исторические перспективы России
• Владимир Ядов. Современное состояние мировой социологии
• Дмитрий Фурман. Проблема 2008: общее и особенное в процессах перехода постсоветских государств
• Владимир Мартынов. Музыка и слово
• Игорь Ефимов. Как лечить разбитые сердца?
• Юхан Норберг. Могут ли глобальные угрозы остановить глобализацию?
• Иванов Вяч. Вс. Задачи и перспективы наук о человеке
• Сергей Сельянов. Кино 2000-х
• Мария Амелина. Лучше поздно чем никогда? Демократия, самоуправление и развитие в российской деревне
• Алексей Лидов. Иеротопия. Создание сакральных пространств как вид художественого творчества
• Александр Аузан. Договор-2008: новый взгляд
• Энн Эпплбаум. Покаяние как социальный институт
• Кристоф Агитон. Сетевые сообщества и будущее Интернет технологий. Web 2.0.
• Георгий Гачев. Национальные образы мира
• Дмитрий Александрович Пригов. Культура: зоны выживания
• Владимир Каганский. Неизвестная Россия
• Алексей Миллер. Дебаты о нации в современной России
• Алексей Миллер. Триада графа Уварова
• Алексей Малашенко. Ислам в России
• Сергей Гуриев. Экономическая наука в формировании институтов современного общества
• Юрий Плюснин. Идеология провинциального человека: изменения в сознании, душе и поведении за последние 15 лет
• Дмитрий Бак. Университет XXI века: удовлетворение образовательных потребностей или подготовка специалистов
• Ярослав Кузьминов. Состояние и перспективы гражданского общества в России
• Андрей Ланьков. Естественная смерть северокорейского сталинизма
• Владимир Клименко. Климатическая сенсация. Что нас ожидает в ближайшем и отдаленном будущем?
• Михаил Юрьев. Новая Российская империя. Экономический раздел
• Игорь Кузнецов. Россия как контактная цивилизация
• Андрей Илларионов. Итоги пятнадцатилетия
• Михаил Давыдов. Столыпинская аграрная реформа: замысел и реализация
• Игорь Кон. Мужчина в меняющемся мире
• Александр Аузан. Договор-2008: повестка дня
• Сергей Васильев. Итоги и перспективы модернизации стран среднего уровня развития
• Андрей Зализняк. Новгородская Русь (по берестяным грамотам)
• Алексей Песков. Соревновательная парадигма русской истории
• Федор Богомолов. Новые перспективы науки
• Симон Шноль. История российской науки. На пороге краха
• Алла Язькова. Южный Кавказ и Россия
• Теодор Шанин, Ревекка Фрумкина и Александр Никулин. Государства благих намерений
• Нильс Кристи. Современное преступление
• Даниэль Дефер. Трансфер политических технологий
• Дмитрий Куликов. Россия без Украины, Украина без России
• Мартин ван Кревельд. Война и современное государство
• Леонид Сюкияйнен. Ислам и перспективы развития мусульманского мира
• Леонид Григорьев. Энергетика: каждому своя безопасность
• Дмитрий Тренин. Угрозы XXI века
• Модест Колеров. Что мы знаем о постсоветских странах?
• Сергей Шишкин. Можно ли реформировать российское здравоохранение?
• Виктор Полтерович. Искусство реформ
• Тимофей Сергейцев. Политическая позиция и политическая деятельность
• Алексей Миллер. Империя Романовых и евреи
• Григорий Томчин. Гражданское общество в России: о чем речь
• Александр Ослон: Общественное мнение в контексте социальной реальности
• Валерий Абрамкин. «Мента тюрьма корежит круче арестанта»
• Александр Аузан. Договор-2008: критерии справедливости
• Александр Галкин. Фашизм как болезнь
• Бринк Линдси. Глобализация: развитие, катастрофа и снова развитие…
• Игорь Клямкин. Приказ и закон. Проблема модернизации
• Мариэтта Чудакова. ХХ век и ХХ съезд
• Алексей Миллер. Почему все континентальные империи распались в результате I мировой войны
• Леонид Вальдман. Американская экономика: 2006 год
• Эдуард Лимонов. Русская литература и российская история
• Григорий Гольц. Происхождение российского менталитета
• Вадим Радаев. Легализация бизнеса: баланс принуждения и доверия
• Людмила Алексеева. История и мировоззрение правозащитного движения в СССР и России
• Александр Пятигорский. Мифология и сознание современного человека
• Александр Аузан. Новый цикл: Договор-2008
• Николай Петров. О регионализме и географическом кретинизме
• Александр Архангельский. Культура как фактор политики
• Виталий Найшуль. Букварь городской Руси. Семантический каркас русского общественно-политического языка
• Даниил Александров. Ученые без науки: институциональный анализ сферы
• Евгений Штейнер. Япония и японщина в России и на Западе
• Лев Якобсон. Социальная политика: консервативная перспектива
• Борис Салтыков. Наука и общество: кому нужна сфера науки
• Валерий Фадеев. Экономическая доктрина России, или Почему нам придется вернуть глобальное лидерство
• Том Палмер. Либерализм, Глобализация и проблема национального суверенитета
• Петр Мостовой. Есть ли будущее у общества потребления?
• Илья Пономарев, Карин Клеман, Алексей Цветков. Левые в России и левая повестка дня
• Александр Каменский. Реформы в России с точки зрения историка
• Олег Мудрак. История языков
• Григорий Померанц. История России в свете теории цивилизаций
• Владимир Клименко. Глобальный Климат: Вчера, сегодня, завтра
• Евгений Ясин. Приживется ли у нас демократия
• Татьяна Заславская. Человеческий фактор в трансформации российского общества
• Даниэль Кон-Бендит. Культурная революция. 1968 год и «Зеленые»
• Дмитрий Фурман. От Российской империи до распада СНГ
• Рифат Шайхутдинов. Проблема власти в России
• Александр Зиновьев. Постсоветизм
• Анатолий Вишневский. Демографические альтернативы для России
• Вячеслав Вс. Иванов. Дуальные структуры в обществах
• Яков Паппэ. Конец эры олигархов. Новое лицо российского крупного бизнеса
• Альфред Кох. К полемике о “европейскости” России
• Леонид Григорьев. «Глобус России». Экономическое развитие российских регионов
• Григорий Явлинский. «Дорожная карта» российских реформ
• Леонид Косалс. Бизнес-активность работников правоохранительных органов в современной России
• Александр Аузан. Гражданское общество и гражданская политика
• Владислав Иноземцев. Россия и мировые центры силы
• Гарри Каспаров. Зачем быть гражданином (и участвовать в политике)
• Андрей Илларионов. Либералы и либерализм
• Ремо Бодеи. Политика и принцип нереальности
• Михаил Дмитриев. Перспективы реформ в России
• Антон Данилов-Данильян. Снижение административного давления как гражданская инициатива
• Алексей Миллер. Нация и империя с точки зрения русского национализма. Взгляд историка
• Валерий Подорога. Философия и литература
• Теодор Шанин. История поколений и поколенческая история России
• Валерий Абрамкин и Людмила Альперн. Тюрьма и Россия
• Александр Неклесcа. Новый интеллектуальный класс
• Сергей Кургинян. Логика политического кризиса в России
• Бруно Гроппо. Как быть с «темным» историческим прошлым
• Глеб Павловский. Оппозиция и власть в России: критерии эффективности
• Виталий Найшуль. Реформы в России. Часть вторая
• Михаил Тарусин. Средний класс и стратификация российского общества
• Жанна Зайончковская. Миграционная ситуация современной России
• Александр Аузан. Общественный договор и гражданское общество
• Юрий Левада. Что может и чего не может социология
• Георгий Сатаров. Социология коррупции (к сожалению, по техническим причинам большая часть записи лекции утеряна)
• Ольга Седакова. Посредственность как социальная опасность
• Алесандр Лившиц. Что ждет бизнес от власти
• Евсей Гурвич. Что тормозит российскую экономику
• Владимир Слипченко. К какой войне должна быть готова Россия
• Владмир Каганский. Россия и регионы — преодоление советского пространства
• Борис Родоман. Россия — административно-территориальный монстр
• Дмитрий Орешкин. Судьба выборов в России
• Даниил Дондурей. Террор: Война за смысл
• Алексей Ханютин, Андрей Зорин “Водка. Национальный продукт № 1”
• Сергей Хоружий. Духовная и культурная традиции России в их конфликтном взаимодействии
• Вячеслав Глазычев “Глубинная Россия наших дней”
• Михаил Блинкин и Александр Сарычев “Российские дороги и европейская цивилизация”
• Андрей Зорин “История эмоций”
• Алексей Левинсон “Биография и социография”
• Юрий Шмидт “Судебная реформа: успехи и неудачи”
• Александр Аузан “Экономические основания гражданских институтов”
• Симон Кордонский “Социальная реальность современной России”
• Сергей Сельянов “Сказки, сюжеты и сценарии современной России”
• Виталий Найшуль “История реформ 90-х и ее уроки”
• Юрий Левада “Человек советский”
• Олег Генисаретский “Проект и традиция в России”
• Махмут Гареев “Россия в войнах ХХ века”
• АUDIO

Сравнительная политика (Comparative Politics) | Coursera

Как войны изменяли политические организации, ставшие в итоге «привычными» нам государствами? Почему и когда возникают гражданские войны и революции? Почему и как нужно разделять власть? Что такое современная демократия? Почему в современных демократиях политическое представительство реализуется через политические партии? Почему выборы – важнейший институт демократии? Какие политические режимы более устойчивы к внешним изменениям? Как главе государства стоит поступить в случае неизбежного демократического транзита? Таковы одни из ключевых вопросов, которыми задаются исследователи сравнительной политики, а ответы могут быть найдены в рамках данного курса.

Курс дает Вам двойную выгоду. Вы научитесь ЧТО и КАК сравнивать. Вы сможете познакомиться с важнейшими институтами, режимами и практиками. Вы осваиваете целый ряд способов анализа от всеохватных до казусно-ориентированных сравнений. Вы научитесь использовать надежные методы и достоверные научные технологии сравнения на основе тренировочных сравнений разнообразных государств и демократий мира. Вы сможете сравнивать различные виды власти и способы ее распределения в современных политиях или фактическое разделение властей. Вы познакомитесь с различными способами представительства людей или корпуса граждан – осуществляется ли оно главами государств или законодателями; изучите, как выборы и партии могут помочь или помешать демократическому представительству в различных случаях. Наконец Вы научитесь сравнивать «ускользающие» предметы изучения, например, преобразования, кризисы и конфликты различных видов. СИСТЕМА ОЦЕНИВАНИЯ Финальная оценка за курс основана на 10 тестах, выполняемых в конце каждой недели, Экзамена, который выполняется в качестве тестового задания и 1 взаимно-оцениваемого задания. Подтверждение о выполнении курса доступно в двух формах: с отличием – балл по курсу должен составлять 80% или более; курс пройден – балл по курсу должен составлять от 65% до 80%. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ Курс рассчитан на слушателей, имеющих базовые представления о сфере политики и знакомых с набором основных понятий и концепций политической науки («власть», «государство» и его функции, «выборы», «политические партии»). Появились технические трудности? Обращайтесь на адрес: [email protected]

Недемократические политические режимы Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ: ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕЖИМОВ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЙ УСТОЙЧИВОСТИ

О.Г. ХАРИТОНОВА

НЕДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕЖИМЫ*

Недемократические политические режимы попадали в фокус исследований сравнительной политологии в рамках теорий модернизации, распадов авторитаризма и транзитов к демократии. В конце 1990-х годов политологи стали изучать особенности функционирования политических институтов в недемократических режимах и их влияние на режимные трансформации. Родоначальницей сбора данных по авторитарным режимам стала Барбара Геддес. Исходя из убеждения, что «авторитарные режимы отличаются друг от друга не меньше, чем они отличаются от демократии» [Geddes, 1999, p. 121], она заложила основу для систематического анализа недемократических режимов и их изменений. Начиная с 1980-х годов и по настоящее время в мейнстриме исследований недемократических режимов преобладает волюнтаристский подход (Б. Геддес, Б. Магалони, Дж. Ганди, А. Пшеворский). Недемократические институты создают ограничители для акторов, которые должны либо действовать в существующих рамках, либо изменять институты для достижения своих интересов. Стабильность режимов обеспе-

Статья написана в рамках проекта Программы фундаментальных исследований НИУ-ВШЭ (ТЗ63) «Государственная состоятельность как предпосылка демократии? (Эмпирический анализ взаимосвязи типов государственной состоятельности и траекторий режимных трансформаций в странах ‘^третьей волны демократизации»)».

чивается определенным политическим эквилибриумом, созданным институтами.

Еще в конце 1990-х годов Махони и Снайдер отметили, что эволюция институтов является пропущенной переменной в исследованиях режимных изменений [Snyder, Mahoney, 1999]. Однако до сих пор подход исторического институционализма, показывающий, как устойчивость режима связана определенными зависимыми траекториями с его истоками и как критические развилки предопределяют дальнейшую эволюцию (Дж. Браунли, Ч. Тилли, Б. Смит), распространен в меньшей степени и используется для качественных казусно-ориентированных исследований.

Данная статья посвящена рассмотрению основных типов недемократических политических режимов и возможностей их изменений с точки зрения действий и рационального выбора основных акторов режима. Статья базируется на типологии Б. Геддес, которая группирует режимы по типу акторов, принимающих ключевые решения: партия — в однопартийных режимах, армия — в военных, лидер единолично — в персоналистских.

Однопартийные режимы

В однопартийных режимах решения принимаются не непосредственно лидером, а высшим органом партии (центральным комитетом, политбюро, партийным съездом), а лидер в этой иерархии занимает высшее, но подотчетное место генерального секретаря партии, президента, выдвинутого партией. Власть сконцентрирована не в руках лидера, а у партийной элиты, и хотя лидер является первым среди равных во властной пирамиде, абсолютной власти у него нет. Это правомерно лишь для чистых типов однопартийных режимов без элементов персонификации власти (султанист-ских или неопатримониальных партийных режимов). Однопартийные режимы, в отличие от персонифицированных однопартийных, не только ограничивают власть лидера, но и легко решают проблемы преемственности власти.

Основными характеристиками однопартийных режимов у Б. Геддес являются несменяемость и получение партией более 2/3 голосов, что обеспечивает нахождение у власти [Geddes, 2004]. Под это расширенное определение попадают не только режимы с

одной партией, но и формально многопартийные режимы, в которых доминирует одна партия или одна коалиция. Несмотря на легальное существование других партий, партия власти всегда выигрывает выборы в течение продолжительного периода и контролирует всю политическую сферу. В однопартийных режимах лидеры всегда ограничены в своих действиях необходимостью согласования всех шагов с партией. Рекрутирование элиты происходит только через партию, которая контролирует доступ к власти. Некоторые авторы разделяют режимы с одной партией и с доминирующей партией [Magaloni, 2008]. В последних все партии, кроме правящей, могут быть представлены в парламенте, однако часто они становятся сателлитами, фракциями или сторонниками правящей партии. Попытки операционализации режима с доминирующей партией сводятся к определению количества лет пребывания партии у власти -минимум 20 лет [Templeman, 2010, p. 11]. До достижения этого срока режим будет однопартийным в расширенном понимании. В однопартийных режимах и режимах с доминирующей партией лидер ответственен перед партией, и там и там схожи логика выживания и модели поведения акторов, поэтому в рамках данной статьи они будут рассмотрены вместе.

Однопартийные режимы и режимы с доминирующей партией появляются в результате следующих режимных изменений: во-первых, «сверху» — из авторитарного режима другого типа, во-вторых, «снизу» — из общества, в-третьих — в результате распада многопартийной демократии. Трансформации режимов с доминирующими партиями в однопартийные режимы были характерны для постколониального развития Суб-Сахарного региона, обратные трансформации стали результатом четвертой волны демократизации [Magaloni, Kricheli, 2010, p. 130-133]. С точки зрения Б. Смита, создание доминирующей партии является ответной реакцией лидера на существование организованной оппозиции, наличие массовых мобилизационных партий или иных сил, способных создать угрозу режиму [Smith, 2005]. С. Хантингтон писал, что «стабильность однопартийных режимов определяется их истоками, а не характером … Чем интенсивнее борьба за власть, тем больше стабильность новой системы» [Huntington, 1968, p. 424].

Более 30% авторитарных режимов с 1950 по 2010 г. были однопартийными [Geddes, 2006; Magaloni, 2008]. Анализ продолжи-

тельности существования недемократических режимов Б. Геддес демонстрирует, что самыми устойчивыми из трех чистых типов являются именно однопартийные режимы (25 лет) либо смешанные -с элементами однопартийности, военного правления и персонализма (23-30 лет) [Geddes, 1999, р. 133]. Исследование А. Хадениуса и Ж. Теорелля подтвердило большую продолжительность существования однопартийных недемократических режимов (18 лет) по сравнению с многопартийными режимами с доминирующей партией (10 лет) при наименьшей стабильности многопартийных режимов без доминирующей партии (шесть лет) [Hadenius, Теоге11, 2007, р. 150]. При проведении подобных исследований следует иметь в виду наличие «долгожителей», таких как СССР (75 лет) и Мексика (72 года), увеличивающих результаты по всей выборке. Тэмплман, разделивший правящие партии на партии — основательницы режима с доминирующей партией и партии, пришедшие к власти в результате многопартийных выборов, пришел к выводу о том, что первые существуют в два раза дольше [Тешр1ешап, 2010, р. 26].

Специфические черты однопартийных режимов позволяют трансформировать их лишь изнутри путем нарушения политического эквилибриума: раскола партии и поражения ее на выборах. С точки зрения Б. Геддес, при наличии каких-либо разногласий или оппозиционных взглядов между фракциями однопартийного режима единственным оптимальным вариантом для них в любом случае будет совместное нахождение у власти, и наихудшим — потеря власти. Геддес моделирует логику однопартийных режимов с помощью игры «Охота на оленя», при которой для достижения общей цели (олень, символизирующий сохранение власти) всем «охотникам» (возможным фракциям внутри однопартийного режима) необходимо объединиться и держаться вместе. Так как ни одна из фракций не будет в выигрыше в одиночку и ни одна добровольно не откажется от власти, правящие партии стремятся к кооптации потенциальной оппозиции и включению ее в политический процесс. В такой игре на первом месте стоят ценности сохранения стабильности, удержания власти и обеспечения единства внутри элиты. По мнению Геддес, «в однопартийных режимах нет других стимулов, кроме стимулов к сотрудничеству» [Geddes, 1999]. Хотя существуют примеры появления «иррациональной» антирежимной оппозиции, разрушающей режим изнутри или присоединяющейся

к оппозиционному движению «снизу», это является уже другой «игрой».

Сторонники теории вето-игроков выделяют в однопартийных режимах два вето-игрока, чьи предпочтения определяют политику: лидер партии (индивидуальный вето-игрок) и высшее руководство партии (коллективный вето-игрок). Идеологически эти режимы не однородные, и единство элиты не является неотъемлемой характеристикой однопартийных режимов, оно достигается в результате постоянных дискуссий относительно будущего развития в общих интересах режима [Рга^, 2003].

Б. Геддес, развивая идеи Б. Магалони, считает, что режимы с доминирующими партиями представляют собой сверхбольшие правящие коалиции, так как, «во-первых, им нужно создать имидж целостности партии для предотвращения расколов, и во-вторых, для контроля над процессом конституционных изменений» [Magaloni, 2006, р. 15-19]. Так создается эквилибриум, в котором объединение приносит обоюдный выигрыш, и потенциальные оппоненты вместо свержения режима стремятся к его укреплению. Кроме единства внутри элиты, доминирующей партии необходима массовая поддержка и регулярная демонстрация массовой поддержки на выборах. Такая поддержка обеспечивается репрессивными методами и поощрением лояльности, с одной стороны, и рациональным выбором избирателей, стремящихся максимально увеличить личную выгоду, — с другой. По мнению Магалони, «трагическое великолепие этой системы заключается в том, что, несмотря на коррупцию, неэффективность политики и даже отсутствие экономического роста, население может активно способствовать ее сохранению… Свободный выбор рационального избирателя, ограниченного серией стратегических дилемм, вынуждает его сохранить лояльность режиму» [Magaloni, 2006, р. 19].

Таким образом, однопартийные режимы выживают благодаря единству правящей (партийной) элиты, кооптации оппозиции и мобилизации граждан в поддержку режима. Именно этим объясняется продолжительное существование и нежелание их лидеров предпринимать какие-либо шаги в сторону демократизации.

Военные режимы

В военных режимах все решения принимаются армией — институтом, контролирующим доступ ко всем ключевым властным постам. Военные режимы обычно представляют собой коллективное руководство в форме военной хунты, в которую входит высшее руководство различных родов войск, причем каждый член хунты опирается на поддержку своих войск и обладает определенной автономией и потенциалом к свержению режима. Часто создаются политические партии, однако это не меняет сущности режима, который остается военным: власть распределяется через армию, а не через партию.

Количественные исследования демонстрируют, что военные режимы обычно приходят на смену демократиям, многопартийным авторитарным режимам или анархии [Maga1oni, Kriche1i, 2010, р. 130-131]. Причем армия представляет большую угрозу для гражданских диктатур (28% гражданских диктатур сменились военными). В целом в 67% случаев демократии распались из-за действий военных [Maga1oni, 2010]. Военные режимы отличаются от гражданских мотивами прихода к власти, вариантами институцио-нализации режима, способами выхода из властных структур. Военные, которых, начиная с С. Хантингтона, называют вето-игроками, чаще всего приходят к власти в результате вето-переворота для защиты национальных интересов, спасения государства от гражданских политиков (коррумпированных, идеологически отличных от интересов армии) или другой реальной или потенциальной угрозы (гражданская война, анархия, диктатура, революция и т. п.). Придя к власти, военные используют аппарат армии для консолидации своего режима и, считая себя нейтральными арбитрами, вынужденными заняться политикой, готовы вернуть власть гражданским при разрешении проблем, вызвавших их вмешательство в политику.

Военные режимы благодаря своему нелегитимному получению власти (переворот в большинстве случаев) являются наименее устойчивыми авторитарными режимами со средней продолжительностью 10-11 лет [Geddes, 1999, р. 133; Hadenius, Teore11, 2007, р. 150]. С точки зрения Б. Геддес, «военные режимы несут в себе источник своего разрушения» [Geddes, 1999, р. 131]. Самую большую угрозу для лидера военного режима представляют другие во-

енные лидеры, обладающие возможностями организовать новый переворот. По мнению Б. Геддес, «перевороты в военных режимах — обычные смены лидерства, аналогичные вотумам недоверия» [Geddes, 2003, p. 66], поэтому практически в 50% случаев одни военные лидеры свергаются другими [Gandhi, Przeworski, 2007, p. 1289].

Источником нестабильности военных режимов часто называют групповое сознание военных, которому присущи такие корпоративные ценности, как порядок, дисциплина, иерархия, субординация, единство, сплоченность и эффективность армии. Структура военного режима соответствует военным ценностям и отражает структуру армии, и политический процесс подчинен нормам военного института. Военные режимы имеют жесткую иерархию, лидер выбирается военной хунтой, а решения принимаются коллективно. Власть лидера ограничена военной хунтой, сплоченной в своих интересах и предпочтениях, поэтому лидерам для сохранения своей власти и исключения риска переворота необходимо следовать этим интересам. В теории вето-игроков лидер представляет собой индивидуального вето-игрока, а хунта — коллективного вето-игрока, причем оба актора должны быть едины в предпочтениях и действиях [Frantz, 2003].

Высшей ценностью для военных являются сохранение единства армии и ее эффективность. Любых других целей (обеспечение территориальной целостности, порядка или свержения диктатора) можно достичь только сплоченным, дисциплинированным фронтом. Моделируется поведение военных фракций с помощью игры «свидание», которая демонстрирует, что для военных в первую очередь важно сохранить единство армии, независимо от совместно принятого решения, оставаться ли в казармах (вернуться ли в казармы) или вмешаться в политику. Для достижения единства необходимы координация и объединение усилий всех фракций. Соответственно вмешательство армии в политику (переворот) будет тщательно спланировано и проведено в сотрудничестве со всеми основными фракциями. При отсутствии поддержки со стороны других фракций попытки переворотов, организованные другими силами, будут повторяться [Geddes, 1999]. Суммируя результаты исследований военных режимов, Геддес пишет: «Большинство военных не согласятся на дезинтеграцию армии на соревнующиеся

фракции… (они) больше всего ценят сохранение и эффективность армии» [Geddes, 2003, p. 54], а любая фракционность может дестабилизировать военный режим. Таким образом, раскол в армии представляет самую большую проблему для военного режима, поэтому для предотвращения распада армии как института необходимы деполитизация армии и передача власти гражданским.

Персоналистские режимы (личные диктатуры)

Многие политологи вслед за Х. Линцем, выделявшим султани-стские режимы как отдельный тип недемократического режима, также выделяют персоналистские режимы (Huntington, Geddes, Frantz). Другие же рассматривают персонализм как черту авторитарных политических режимов любого типа (Hadenius, Teorell, Magaloni, Gandhi). Действительно, всем авторитарным режимам присуща персонификация власти: в половине военных или однопартийных режимов или их комбинаций проявились персоналистские черты и треть режимов стали полностью персонифицированными [Geddes, 2004]. Выделение персоналистских режимов справедливо при разграничении акторов, принимающих ключевые решения в рамках режима.

В персоналистских режимах несмотря на военную форму лидера и наличие правящей партии принятие решений и рекрутирование в политическую сферу зависит исключительно от воли лидера, обычно харизматического типа, и ни один другой актор не может ограничить его власть. Такие лидеры приходят к власти в условиях существования слабых политических институтов, а также после их распада или свержения. Лидеры начинают с концентрации своей власти и теоретически могут вызвать «институциональное развитие и стать Великими законотворцами или Отцами-основателями» [Huntington, 1968, p. 238]. Однако основывают они обычно режим личной диктатуры. Чтобы сохранить власть, диктатор должен не только подавлять оппонентов, но и осуществлять перераспределение для обеспечения лояльности сторонников.

Персоналистские режимы используют отличные от других режимов механизмы мобилизации поддержки. Если однопартийные режимы получают поддержку в результате распределения общественных благ, военные режимы — в результате репрессий и угрозы репрессий, то персоналистские — через селективное распределение

индивидуальных благ определенным группам [Geddes, Przeworski, Wright]. Они используют политику «разделяй и властвуй», предотвращающую сотрудничество между группами, необходимое для свержения диктатора, и сохраняют эквилибриум, при котором никто не рискует противостоять лидеру [Acemoglu, Robinson]. В таком режиме всегда есть «репрессируемый класс и сверхоплачиваемый класс, все остальные, что печально, могут оказаться в любом из этих» [Wintrobe, 2007, p. 367]. Однако принадлежность к этим группам не является фиксированной, история дает достаточно примеров, когда члены элиты подвергались репрессиям, высылались из страны и возвращались назад по желанию диктатора. Каждому лидеру необходима группа поддержки, но логика существования данного режима способствует соперничеству между членами клики и появлению индивидуальных договоренностей с диктатором. В результате предпочтения всей клики будут соответствовать интересам диктатора, и, учитывая, что у диктатора нет необходимости договариваться с армией или политической партией, он всегда будет обладать преимуществом в переговорах и сможет навязать свое мнение другим акторам.

В персоналистских режимах преобладает логика минимальных выигрышных коалиций, когда доступ к власти получает небольшая клика приближенных к лидеру участников, число которых увеличивается только при угрозе оппозиционного восстания [Gandhi, Przeworski, 2006, p. 9—l0]. Пока режим обладает поддержкой, нет необходимости расширять состав участников коалиции и «делить дивиденды», так как даже отстраненные от власти будут сотрудничать с режимом: в персоналистском режиме лучше быть сторонником, чем противником.

Лидер контролирует свою клику, армию, аппарат безопасно -сти, все назначения и повышения и всегда, даже превентивно, может наказывать за нелояльность режиму. Поэтому в таких режимах редко осуществляются успешные перевороты. Неограниченная концентрация власти ведет к непредсказуемости и неэффективности политики и смене идеологии по желанию лидера, что, однако, не создает угрозу его власти. Неэффективность является следствием некомпетентности как результата негативной кадровой политики обмена лояльности на компетентность. В исследовании Егорова и Сонина такая политика — неотъемлемая черта любой диктатуры.

При этом чем сильнее наказание за предательство, тем меньше шансов у диктатора на получение компетентного советника [Egorov, Sonin, 2005]. Из-за страха быть свергнутым диктатор окружает себя не способными ему противостоять или некомпетентными соратниками, что приводит к ошибкам во внутренней и внешней политике [Ezrow, Franz, 2011, p. 76].

Персоналистские режимы в среднем существуют 10-15 лет, с элементами военного и однопартийного режимов «могут рассчитывать на вечность» (более 30 лет) [Geddes, 1999, p. 133; Frantz, 2007]. Более двух третей диктаторов (205 из 303) стали жертвами переворотов или других действий инсайдеров режима [Svolik, 2009], и в первую очередь это относится к персоналистским режимам. По его данным, чем дольше лидер находился у власти, тем меньше была вероятность переворотов и тем больше была возможность потери власти в результате других факторов (переход к демократии, внешняя интервенция, естественная смерть).

Логика существования и сохранения персоналистских режимов позволяет определить правила игры при таком режиме. Всегда право превентивного и последнего шага, первое и последнее слово во всех решениях остается за лидером. Б. Геддес моделирует игру в форме «дерева» и показывает, что после каждого шага лидера другие акторы могут принять решение поддержать режим или организовать переворот, но при обычных обстоятельствах ни у кого нет причин не поддерживать режим [Geddes, 1999; 2003].

Любые институты, существующие в персоналистских режимах, служат цели сохранения власти лидера. Политика здесь представляет собой игру между двумя вето-игроками: индивидуальный вето-игрок (диктатор) и коллективный вето-игрок (клика), причем второй полностью подчинен первому [Frantz, 2003]. При отсутствии другой властной структуры, способной ограничить лидера, властная клика, состоящая из ближайших сторонников и родственников диктатора, будет подвергаться регулярным «чисткам». Отсутствие каких-либо ограничителей позволяет по желанию избавляться от других членов правящей группы, причем с тенденцией устранения наиболее сильных, что будет рассматриваться как гарантия стабильности правящей коалиции [Acemoglu, Egorov, Sonin, 2009]. Созданную диктатором политическую партию ожидает аналогичный подход.

Институты недемократических режимов

Недемократические режимы часто используют такие демократические институты, как политические партии, выборы и парламенты, однако партии нужны им не для соревнования, выборы -не для передачи власти, а парламенты — не для принятия решений. Внедрение этих институтов имеет целью лишь сохранение недемократического режима и противостояние потенциальным угрозам власти лидера. Институционализация — процесс, в ходе которого институты и процедуры становятся значимыми, устойчивыми и воспроизводимыми [Huntington, 1968, p. 12]. Институционализа-ция в недемократических режимах создает устойчивость авторитарных практик и процедур, так называемую «институционализированную определенность» (термин В. Банс). При отсутствии институтов, ограничивающих власть лидера и обеспечивающих преемственность власти, недемократические режимы могут превратиться в персоналистские, в которых каждое решение принимается лидером.

По мнению А. Пшеворского и Дж. Ганди, выживанию авторитарного лидера способствует именно «правильная» институциона-лизация, обеспечивающая мобилизацию поддержки и какую-либо легитимацию режима. Таким образом, наличие партии власти и проведение несоревновательных выборов служит не только отличительной чертой коммунистических режимов, но и одним из проверенных и до сих пор используемых механизмов сохранения власти недемократического лидера. Автократы, использовавшие механизмы институционализации, в среднем удерживали власть 8,38 года, не использовавшие — 3,30 года. 108 правителей с оптимальным уровнем институционализации продержались у власти в среднем 6,88 года, 166 «перестаравшихся» в плане институционализации — 9,36 года. Авторы заключили, что «сверхинституционализация не приносит значительных выгод правителям, а недоинституционализация представляет собой значительный риск» [Gandhi, Przeworski, 2007].

В теории С. Хантингтона «политические институты исторически появились из взаимодействий и конфликтов между социальными силами и постепенного развития процедур и организационных механизмов для их разрешения. Условиями для появления политических организаций и процедур являются распад малого

гомогенного правящего класса, диверсификация социальных сил и усиление взаимодействия между ними» [Huntington, 1968, p. 11]. Эта логика сохраняется и при формировании институтов в недемократических режимах: появление оппозиционных режиму сил, способных свергнуть существующий режим, их включение в политику и формальное расширение правящего класса. Однако такая институционализация способствует не разрешению конфликта, а его нейтрализации, что соответствует интересам диктатора.

Главными задачами диктатуры являются преодоление открытого сопротивления и максимизация своей «ренты», что возможно только при сохранении власти [Gandhi, Przeworski, 2006]. А. Пше-ворский и Дж. Ганди выделяют три ситуации эквилибриума: во-первых, диктатор «не делится» с оппозицией, которая слаба и не восстает; во-вторых, при сильной оппозиции диктатор идет на компромиссы, делится «рентой» для предотвращения восстания; в-третьих, когда у оппозиции нет шансов свергнуть диктатора, он идет на незначительные уступки, и оппозиция восстает [ibid.].

Итак, внедрение формальных институтов имеет целью лишь сохранение недемократического режима и противостояние потенциальным угрозам власти лидера. В базе данных Б. Геддес 51% военных и персоналистских лидеров создали партии после прихода к власти и продержались 14 лет, 29% кооптировали существующие ранее партии (11 лет), 20% не использовали партию (семь лет), что подтверждает важность наличия политических партий для сохранения авторитарных режимов [Geddes, 2006, p. 8-9].

С. Хантингтон считал, что политическая партия является единственной современной организацией, которая может стать источником власти. При слабости политических институтов высоко-институционализированная политическая партия является условием стабильности, а режимы без партий или с большим количеством слабых партий — нестабильны [Huntington, 1968, p. 91]. Дальнейшие исследования подтвердили правильность этих суждений: партийные режимы самые устойчивые, средняя продолжительность существования военного режима с партией в три раза выше, чем военного беспартийного [Geddes, 1999, p. 133], а самые неустойчивые режимы — многопартийные без доминирующей партии [Hadenius, Teorell, 2007, p. 150]. Режимы с правящими партиями обеспечивают единство элиты и долгосрочную стабильность режима и власти

лидера, в то время как режимы со слабыми партиями приводят к фракционности элиты и конфликтам. С точки зрения Браунли, в этом случае лидер, опасаясь за свою власть, будет разрушать существующие партийные институты, уменьшать правящую коалицию, что приведет к нестабильности режима [Brownlee, 2007, p. 37].

Создание партии поддержки лидера может стать противовесом для других внутрирежимных фракций, таких как хунта или клика. Официальные партийные названия, платформы и идеологии хотя и претендуют на достижение более широких целей, чем поддержка отдельных лидеров, на самом деле продлевают сроки удержания власти конкретным лидером и способствуют устойчивости существования авторитарного режима. Правящая партия нужна недемократическому режиму в качестве главного инструмента для контроля над обществом, мобилизации поддержки режима, предоставления контролируемых возможностей политического участия и кооптации предполагаемой или существующей оппозиции. Для Дж. Ганди и А. Пшеворского партия не только мобилизует поддержку и контролирует политическое поведение, но и предоставляет возможность сотрудничества с режимом через стабильную систему патронажа [Gandhi, Przeworski, 2006, p. 15].

В теории селектората Буэно де Мескиты политические институты выполняют функцию определения круга акторов, участвующих в селекторате и выигрышной коалиции (части селектора-та, достаточной для обеспечения власти лидера над обществом и селекторатом). Члены выигрышной коалиции в обмен на свою лояльность режиму получают определенные дивиденды, превышающие риски выхода из коалиции, поэтому главной задачей для лидера, желающего сохранить свою власть, является расширение селектората / коалиции [The logic of political survival, 2003].

Объединение элиты и общества вокруг правящей партии не только расширяет селекторат режима, но и ведет к маргинализации антирежимных политических движений, а формальное расширение социальной базы режима неформально обеспечивает его поддержку оппозицией, что значительно уменьшает угрозу распада режима в результате переворотов и революций. В исследовании С. Хантингтона перевороты происходили в многопартийных режимах (85%) и гораздо реже — в однопартийных (25%) и режимах с доминирующей партией (33%) [Huntington, 1968, p. 423].

Авторитарные лидеры, должно быть, читали Хантингтона: до 1990 г. авторитарные режимы имели в среднем по одной эффективной партии (1,3 — однопартийные, 1,1 — военные, 1,3 — персона-листские), после 1990 г. наряду с общей тенденцией к демократизации число эффективных партий возросло до 1,6 в однопартийных режимах и до 1,8 — в военных и персоналистских [Wright, 2010, p. 22]. Однако подобная многопартийность сохраняет доминирование правящих партий, а другие партии нужны только для нейтрализации оппозиции, которая получает «политическую автономию в форме политических партий, что представляет собой идеальное институциональное устройство для диктатуры» [Gandhi, Przeworski, 2006, p. 15]. Многие авторитарные режимы допускают существование одной или нескольких партий, которые могут артикулировать настроения оппозиционных групп, потенциально готовых свергнуть диктатора, тем самым обеспечивая сохранение режима. В исследовании Дж. Ганди только 19% авторитарных режимов были беспартийными, 22 — однопартийными и 59% — многопартийными [Gandhi, 2008, p. 39], но лишь небольшое число партий могло соперничать с партией правящей. Многопартийные режимы с доминирующими партиями такие же устойчивые, как и однопартийные режимы. Исследования демонстрируют наличие сильной связи между количеством мест в парламенте у правящей партии и выживанием авторитарного режима: увеличение доли мест на 1% уменьшает на 2% риск распада правящей коалиции, а увеличение мест с 55 до 75% соответствует уменьшению риска распада авторитарного режима на 30% [Svolik, 2012].

Авторитарные политические партии усиливают стабильность авторитарных режимов через расширение поддержки режима, кооптацию или раскол оппозиции (отделение умеренных от радикалов) и уменьшение возможностей (из-за увеличения затрат) антирежимной мобилизации «снизу». Поэтому единственной наименее затратной и потенциально успешной альтернативой давления на режим становится оппозиция изнутри режима. Подобная оппозиция может в дальнейшем изменить тип авторитарного режима и сделать его способным к демократическим трансформациям. Некоторые исследования [Wright, 2010] подтверждают, что наличие политических партий дает авторитарным лидерам определенные гарантии и позволяет сохранить власть даже при изменении

политического режима и перехода к демократии, так как в демократии политические партии бывшего авторитарного режима могут победить на выборах.

Парламенты в недемократических режимах позволяют артикулировать оппозиционные настроения без открытого сопротивления режиму. Парламенты существуют в 60% военных режимов и 91% гражданских (по сравнению с 54% монархий) [Gandhi, 2008, p. 94]. До 1990 г. парламенты имелись в 90% однопартийных режимов и только в 33% военных и 75% персоналистских. После 1990 г. парламенты стали нормой для однопартийных режимов (99%) и присутствовали в 56% военных и 84% персоналистских режимов [Wright, 2010, p. 22].

Парламенты идеально подходят для достижения следующих целей: обеспечения представительства выбранных диктатором групп, предоставления им возможности предъявлять требования, контроля над процессом переговоров, и демонстрации хотя бы формального желания диктатора подчиняться внутренним правилам [Gandhi, Przeworski, 2006, p. 14]. Авторитарные парламенты так же, как и партии, помогают сохранить авторитарные режимы: во-первых, снижают вероятность замены одного диктатора другим, во-вторых, обеспечивая доступ потенциальной или реальной оппозиции к властным структурам, препятствуют появлению неконтролируемых лидером требований изменения режима. Авторитарные парламенты не являются уступкой режиму оппозиции, так как в первую очередь нужны для нейтрализации угроз режиму. Несмотря на то что парламенты в диктатурах носят фасадный характер и процесс принятия важных решений происходит за пределами парламента, если оппозиция соглашается участвовать в таких парламентах, уменьшаются шансы трансформации режима и его замены другим авторитарным режимом. Поэтому оппозиция может согласиться на такое участие в рамках диктатуры только в случае отсутствия возможностей свержения лидера и надеясь на постепенную трансформацию диктатуры изнутри.

Авторитарные режимы часто вводят институт выборов. Выборы нужны для легитимации режима, для уступок оппозиции, преодоления распада режима и главное — для получения информации о реальной поддержке режима и распределении этой поддержки.

В исследовании Ганди в 75% диктатур существовали парламенты, 92% из которых выбирались [Gandhi, 2008, p. 35].

С точки зрения А. Шедлера, эти лидеры надеются «сорвать плоды электоральной легитимности без риска демократической неопределенности» [Schedler, 2002, p. 37]. И если внутренняя легитимация таких выборов может быть под вопросом, международная легитимность часто дает позитивные результаты. Б. Магалони утверждает, что авторитарные выборы нужны для сохранения режима, так как предотвращают объединение оппозиции, только часть которой может участвовать в выборах, а также демонстрируют силу власти и сохраняют лояльность режиму [Magaloni, 2006, p. 8-10]. Участвуя в выборах, оппозиция обрекает себя на поддержку существующего режима, а не на его насильственное свержение в результате переворота или революции. Хотя всегда «в авторитарных режимах оппозиционные партии проигрывают выборы» [Schedler, 2002, p. 47].

По мнению Дж. Браунли, «выборы — это не смерть диктатуры, а ее жизнь, не ящик Пандоры, открывающий перспективы для политических перемен, а клапан безопасности для регулирования общественного недовольства» [Brownlee, 2007, p. 8]. Действительно, институт выборов значительно продлевает существование режима. В базе Б. Геддес военный режим, проводящий регулярные выборы, продержался 20 лет, военный режим без выборов — шесть лет, а военный режим с нерегулярными выборами — девять лет. Персона-листские режимы с регулярными выборами также продержались в два раза дольше (21 год), чем без выборов (12 лет) [Geddes, 2006]. Но авторитарные лидеры соглашаются на испытание выборами исключительно для уменьшения угрозы неэлекторального свержения и «вследствие небольших затрат управления этими рисками» [Cox, 2007].

Итак, политические партии, парламенты и выборы являются основными элементами, способными сохранить недемократический режим ненасильственными способами. Эти институты не приводят к смене лидерства, не являются инструментом вертикальной ответственности, однако они необходимы для разрешения внутрирежимных конфликтов и предотвращения потенциальной дестабилизации режима. По мнению Б. Геддес, «с точки зрения диктатора, партии поддержки и выборы — ключевые элементы его

персональной стратегии выживания» [Geddes, 2006]. Выборы и парламенты разделяют оппозицию, так как обеспечивают селективную кооптацию лояльных фракций (партий) и предотвращают появление объединенного оппозиционного режиму фронта.

Недемократические режимы и переходы к демократии

Исследование А. Пшеворского и Дж. Ганди показывает, что недемократические режимы склонны к самовоспроизводству: после военных режимов возникают новые военные режимы, а на смену гражданским (в том числе однопартийным) диктатурам приходят новые гражданские диктатуры, а совсем не демократии. Механизм такого развития прост: автократы всегда оказываются перед лицом двух угроз — со стороны правящей элиты и со стороны аутсайдеров из общества. Традиционный способ борьбы с явными или предполагаемыми угрозами с использованием насилия и репрессий является, во-первых, достаточно затратным, во-вторых, не всегда эффективным для предотвращения новых заговоров и попыток переворотов, в-третьих, еще более подрывающим легитимность (в том числе и на международной арене) нелегитимного режима [Gandhi, Przeworski, 2007]. В базе данных Б. Геддес только 34% режимов перешли к другому типу авторитаризма [Geddes, 1999], у Хадениуса — 77% режимных изменений привели к новому типу авторитаризма [Hadenius, 2007]. Однопартийные режимы могут трансформироваться в демократии, многопартийные ограниченные режимы и многопартийные режимы с доминирующей партией, а военные режимы, как правило, переходят в режим ограниченной многопартийности [Hadenius, Teorell, 2007].

Однопартийные режимы редко трансформируются в демократии, только 19% режимов перешли к демократии, остальные либо распались в результате военных переворотов (39%), либо трансформировались в режимы с доминирующими партиями (33%). Режимы с доминирующими партиями демонстрируют лучшие показатели: 29% перешли к демократии [Magaloni, Kricheli, 2010, p. 130-131]. Так как доминирующая стратегия однопартийных режимов направлена на предотвращение протестов и требований перемен, только в случае давления «извне» или «снизу» лидеры однопартийных режимов готовы начать либерализацию и далее

демократизацию, причем только «однопартийные режимы под давлением» обладают потенциалом к переговорному транзиту. Это объясняется тем, что, с одной стороны, попытки удержания власти приводят к уступкам в процессах демократизации, а с другой стороны, переговоры могут обеспечить достойный уход и предотвратить насильственное свержение. Благодаря такой тактике сохранения инициативы в транзите многим бывшим партиям-гегемонам удается удержать свои позиции в новых демократиях и псевдодемократиях (новых соревновательных системах с доминирующей партией).

В военных режимах демократические транзиты могут начинаться после внутренних разногласий и расколов и имеют больше шансов на успех, особенно при повторной демократизации. Армия по природе своей всегда готова «вернуться в казармы», поэтому при условии получения определенных гарантий транзит к демократии, скорее всего, должен быть пактированным, а не насильственным. Именно предпочтения военных объясняют наименьшую среднюю продолжительность существования военных режимов по сравнению с недемократическими режимами другого типа и наиболее вероятный путь транзита [Geddes, 1999]. Военные режимы, в отличие от других недемократических режимов, готовы к реформированию, и любые попытки сохранения военным режимом своей власти обычно исходят из стремления сохранить единство армии и получить амнистию за прошлые преступления.

Военные режимы могут согласиться на передачу власти гражданскому правлению и на демократизацию в случае получения гарантий соблюдения их корпоративных интересов (единство и честь армии) и отсутствия преследования за преступления против человечности. Учитывая, что такие гарантии легче получить, если военный режим сам начинает переход к демократии, оптимальными моделями для транзита являются трансформация и трансрасстановка. Наименее желательная с точки зрения военных лидеров модель замены возможна в случае, когда неэффективный военный режим с расколотой элитой не предпринимает шагов в сторону демократии и противостоит широкой антирежимной мобилизации масс или проигрывает войну. Результаты изменений военных режимов: 33% изменений привели к демократии, 27 — к режимам с

доминирующими партиями, 8% — к однопартийным режимам [Ма§а1ош, КгюЬеН, 2010, р. 130-131].

При персоналистском режиме все решения всегда контроли -руются лидерами, и оппозиционные фракции или личности, в редких случаях появляющиеся в окружении лидера, практически не имеют шансов организовать ни переворот, ни успешный транзит. Оппозиция в режимах личной диктатуры в случае победы и последующего смещения лидера получит больше преимуществ, чем оппозиционные фракции в однопартийных режимах, однако возможные риски неудачи являются сдерживающими факторами, поэтому в нормальных обстоятельствах оппозиция редко выступает против диктатора. Так как присоединение к оппозиции может быть очень рискованным мероприятием, члены клики имеют еще меньше альтернатив, и поэтому присоединяются к ней только при очень хороших шансах на успех. Большинство персоналистских режимов распадается после смерти лидера, поэтому для сохранения преемственности лидеры часто создают партии, сохраняют парламенты и вводят институт выборов, что может привести к трансформации персоналистских режимов в однопартийные или режимы с доминирующей партией. Анализ Геддес демонстрирует, что персонали-стские режимы наименее склонны начинать демократические преобразования и осуществлять пактированный транзит. Распады личных диктатур, таким образом, чаще всего осуществляются только насильственным способом в результате массовых протестов, революций, переворотов, гражданских войн и внешнего вмешательства, и не всегда на смену диктатуре приходит демократия.

Наиболее благоприятен для развития демократии режим ограниченной многопартийности, «соревновательный авторитаризм» С. Левицкого и Л. Уэя или «электоральный авторитаризм» А. Шед-лера. Соревновательные авторитарные режимы представляют собой полудемократии разного типа, от приближающихся к электоральным демократиями по уровню плюрализма, конкурентности и соблюдения гражданских прав, но нарушающих критерии демократических выборов, систем с доминирующей партией, в которых правящая партия широко использует любые средства принуждения, патронажа и контроля для превращения любой оппозиции во второстепенную силу, до персоналистских режимов, а также целый ряд промежуточных вариантов. Главное отличие подобных режи-

мов от автократий — это готовность толерантно относиться к функционированию (но не победе) оппозиционных партий, однако даже это, по мнению Даймонда, создает условия для будущего прорыва к электоральной демократии [Diamond, 2002].

С точки зрения Дж. Браунли, «выборы являются симптомами, а не причинами режимных изменений» [Brownlee, 2007, p. 10]. Действительно, согласие на участие в соревновательных выборах является своеобразным симптомом изменения позиции авторитарных лидеров. Еще С. Хантингтон в «Третьей волне» писал, что для любого диктатора лучше потерять пост при демократии, чем жизнь при авторитаризме. Современные исследования показывают, что все диктаторы выигрывают, если следующим лидером будет демократ: после перехода к демократии 77% гражданских и 84% военных лидеров сохранили свободу и получили шансы на участие в политической жизни [Templeman, 2010, p. 37].

Литература

Acemoglu D., Robinson J.A., Verdier T. Kleptocracy and divide-and-rule: A model of personal rule: Paper presented as the Marshall Lecture at the European economic association’s Annual meetings. — Stockholm. — 24 August 2003. — Mode of access: http://www.international.ucla.edu/cms/files/acemoglue_robinson_verdier.pdf (Дата обращения: 5.6.2012.) — 33 p. Acemoglu D., Egorov G., Sonin K. Political economy under weak institutions: Do juntas lead to personal rule? // American economic review: Papers & proceedings. — Nashville, 2009. — Vol. 99, N 2. — P. 298-303. Brownlee J. Authoritarianism in the age of democratization. — N.Y.: Cambridge univ. press, 2007. — 264 p.

Brownlee J. And yet they persist: Explaining survival and transition in neopatrimonial regimes // Studies in comparative international development. — New Brunswick, NJ, 2002. — Vol. 37, N 3. — P. 35-63. Brownlee J. Portents of pluralism: How hybrid regimes affect democratic transitions //

American journal of political science. — Hoboken, NJ, 2009. — Vol. 53, N 3. — P. 515-532. The logic of political survival / Bueno de Mesquita B., Smith A., Siverson R., Morrow J. — Cambridge: MIT Press, 2003. — 550 p. Cheibub J.A., Gandhi J., Vreeland J.R. Democracy and dictatorship revisited // Public choice. — Dordrecht, Norwell, MA, 2010. — Vol. 143, N 1. — P. 67-101.

CoxG.W. Authoritarian elections and leadership succession, 1975-2000. — November

2007. — Mode of access: http://igs.berkeley.edu/programs/seminars/ppt/papers/cox_ 20071119.pdf (Дата обращения: 05.06.2012.)

Diamond L. Thinking about hybrid regimes // Journal of democracy. — Baltimore, MD, 2002. — Vol. 13, N 2. — P. 21-35.

Egorov G., Sonin K. Dictators and their viziers: Agency problems in dictatorships // William Davidson institute Working paper. — 2005. — N 735. — Mode of access: http://www.wdi.umich.edu/files/Publications/WorkingPapers/wp735.pdf (Дата обращения: 5.6.2012.) — 35 p.

Ezrow N., Frantz E. The politics of dictatorship: Institutions and outcomes in authoritarian regimes. — Boulder: Lynne Rienner, 2011. — 133 p.

Frantz E. Breaking down the residual category: Policy stability among dictatorships from a veto players perspective. — April 2003. — Mode of access: http://ssrn.com/ abstract=904263 — 39 p.

Frantz E. Tying the dictator’s hands: Leadership survival in authoritarian regimes. -March 2007. — Mode of access: http://ssrn.com/abstract=975161 — 31 p.

Gandhi J. Political institutions under dictatorship. — N.Y.: Cambridge univ. press,

2008. — 232 p.

Gandhi J., Przeworski A. Authoritarian institutions and the survival of autocrats // Comparative political studies. — Thousand Oaks, CA, 2007. — Vol. 40, N 11. -P. 1279-1301.

Gandhi J., Przeworski A. Cooperation, cooptation, and rebellion under dictatorship // Economics & politics. — Oxford, 2006. — Vol. 18, N 1. — P. 1-26.

Geddes B. Minimum-winning coalitions and personalization in authoritarian regimes // Annual meetings of the American political science association. — Chicago, 2004. -Mode of access: http://www. sscnet.ucla.edu/polisci/cpworkshop/papers/geddes.pdf (Дата обращения: 5.6.2012.) — 32 p.

Geddes B. Paradigms and sand castles: Theory building and research design in comparative politics. — Ann Arbor: Univ. of Michigan press, 2003. — 314 p.

Geddes B. What do we know about democratization after twenty years? // Annual review in political science. — Palo Alto, CA, 1999. — N 2. — P. 115-144.

Geddes B. Why parties and elections in authoritarian regimes? Revised version of a paper prepared for presentation at the annual meeting of the American political science association.uploads/authoritarian-elections.doc (Дата обращения: 5.6.2012.) — 30 p.

Greene K.F. The political economy of authoritarian single-party dominance // Comparative political studies. — Beverly Hills, CA, 2010. — Vol. 43, N 7. — P. 807-834.

Huntington S.P. Political order in changing societies. — New Haven; L.: Yale univ. press, 1968. — 488 p.

Hadenius A., Teorell J. Pathways from authoritarianism // Journal of democracy. — Baltimore, MD, 2007. — Vol. 18, N 1. — P. 143-156.

MagaloniB. Voting for autocracy: Hegemonic party survival and its demise in Mexico. — Cambridge: Cambridge univ. press, 2006. — 296 p.

Magaloni B. Credible power-sharing and the longevity of authoritarian rule // Comparative political studies. — Beverly Hills, CA, 2008. — Vol. 41. — P. 715-741.

Magaloni B., Kricheli R. Political order and one-party rule // Annual review of political science. — Palo Alto, CA, 2010. — N 13. — P. 123-43.

Magaloni B. The game of electoral fraud and the ousting of authoritarian rule // American journal of political science. — Hoboken, NJ, 2010. — Vol. 54, N 3. — P. 751-765.

SchedlerA. Elections without democracy: The menu of manipulation // Journal of democracy. — Baltimore, MD, 2002. — Vol. 13, N 2. — P. 36-50.

Smith B. Life of the party: The origins of regime breakdown and persistence under single-party rule // World politics. — Washington, D.C., 2005. — Vol. 57, N 3. — P. 421-451.

Snyder R., Mahoney J. The missing variable: Institutions and the study of regime change // Comparative politics. — Chicago, Ill, 1999. — Vol. 32, N 1. — P. 103-122.

SvolikM.W. Power sharing and leadership dynamics in authoritarian regimes // American journal of political science. — Hoboken, NJ, 2009. — Vol. 53, N 2. — P. 477-494.

Svolik M.W. The politics of authoritarian rule. — Cambridge: Cambridge univ. press, 2012. — В печати.

Templeman K.A. Who’s dominant? Incumbent longevity in multiparty regimes, 19502006: APSA 2010 annual meeting paper. — Mode of access: http://ssrn.com/abstract= 1657512 (Дата обращения: 5.6.2012.) — 69 p.

Wintrobe R. Dictatorship: Analytical approaches // The Oxford handbook of comparative politics / C. Boix, S.C. Stokes (eds.) — N.Y.: Oxford univ. press, 2007. — P. 363394.

Wright J., Escribà-Folch A. Authoritarian institutions and regime survival: Transitions to democracy and subsequent autocracies. — October 2010. — Mode of access: Link: http://www.personal.psu.edu/jgw12/blogs/josephwright/Wright%20Escriba%20BJPS% 20Final.pdf (Дата обращения: 6.6.2012.) — 49 p.

Политические режимы и их виды 🚩 Политика

Политический режим – термин, который впервые появляется в работах Сократа, Платона и других древнегреческих ученых-философов. Аристотель выделял правильные и неправильные режимы. К первому типу он относил монархию, аристократию, политию. Ко второму – тиранию, олигархию, демократию.

Это способ организации политической системы. Он отражает отношение к власти и обществу, уровень свободы, характер преобладающей политической направленности. Эти характеристики зависят от разных факторов: традиций, культуры, условий, исторической составляющей. Поэтому двух абсолютно похожих режимов у разных государств не может быть.

Происходит формирование политического режима благодаря взаимодействию огромного количества институтов и процессов:

• степенью интенсивности протекания различных общественных процессов;
• формой административно-территориального устройства;
• типом властно-управленческого поведения;
• системностью и организованностью правящей элиты;
• наличием правильного взаимодействия аппарата чиновников с обществом.

Институциональный и социологический подходы к определению

Институциональный подход сближает, сливает политический режим с понятием формы правления, государственного строя. Из-за этого он становится частью конституционного права. Он больше характерен для французского государства. Раньше в рамках этого подхода выделяли три основные группы режимов:

• слияния – абсолютная монархия;
• разделения – президентская республика;
• сотрудничества – парламентская республика.

Со временем эта классификация стала дополнительной, поскольку в большей мере определяла только правительственные структуры.

Социологический подход отличается тем, что делает акцент на социальных основаниях. При нем понятие режима рассматривается более объемно, предполагая баланс во взаимоотношениях государства и общества. Режим имеет в основании систему социальный связей. По этой причине режимы изменяются и измеряются не только на бумаге. Для процесса нужно взаимодействие и движение социальных оснований.

Структуру составляют властно-политическая организация и ее структурные элементы, политические партии, общественные организации. Формируется она под воздействием политических норм, культурных особенностей в их функциональном аспекте. По отношению к государству нельзя говорить об обычной структуре. Первостепенное значение отводится отношениям между ее элементами, способам формирования власти, отношением правящей элиты с обычными людьми, создание предпосылок для реализации прав и свобод каждого человека.

На основе структурных элементов можно выделить основные признаки правового режима:

• соотношение разных видов власти, центрального правительства и местного самоуправления;
• положение и роль различных общественных организаций;
• политическая стабильность общества;
• порядок работы правоохранительных и карательных органов.

Одной из важных характеристик режима является его легитимность. Под ней понимается, что в качестве основы для принятия любых решений находятся законы, Конституция, правовые акты. На этой характеристике могут основываться любые режимы, в том числе и тиранические. Поэтому сегодня легитимность – признание режима массами, опирающееся на их убеждениях о том, какая политическая система общества отвечает их убеждениям и интересам в большей степени.

Разновидностей политических режимов огромное количество. Но в современных исследованиях акцент делается на трех основных типах:

• тоталитарном;
• авторитарном;
• демократическом.

Тоталитарный

При нем формируется такая политика, чтобы можно было осуществлять абсолютный контроль над всеми сторонами жизни общества и человека в целом. Он, как и авторитарный тип, относится к недемократической группе. Главная задача власти – подчинить уклад жизни людей одной безраздельно господствующей идее, организовать власть так, чтобы в государстве создавались все условия для этого.

• Отличием тоталитарного режима является идеология. В нем всегда существует своя «Библия». К основным признакам относится:
• Официальная идеология. Она полностью отрицает другой порядок в стране. Она нужна для объединения граждан, построения нового общества.
• Монополия на власть единой массовой партии. Последняя практически поглощает любые другие структуры, начиная выполнять их функции.
• Контроль над СМИ. Это один из главных минусов, поскольку происходит цензура подаваемой информации. Тотальный контроль наблюдается по отношению ко всем средствам коммуникации.
• Централизованный контроль экономики и система бюрократического управления.

Тоталитарные режимы могут меняться, эволюционировать. Если появляется последнее, то речь идет о пост тоталитарном режиме, когда ранее существующая структура теряет часть своих элементов, становится более размытой и слабой. Примером тоталитаризма является итальянский фашизм, китайский маоизм, немецкий национал-социализм.

Авторитарный

Этот тип характеризуется монополией на власть одной партии, лица, института. В отличие от предыдущего вида, авторитаризм не имеет единой для всех идеологии. Граждане не подвергаются репрессиям только из-за того, что являются противниками режима. Можно не поддерживать существующую систему власти, ее достаточно просто терпеть.

При этом виде отмечается разная регламентация разных аспектов жизни. Характерна намеренная деполитизация масс. Это значит, что они мало знают о политической обстановке в стране, практически не принимают в решении вопросов участия.

Если при тоталитаризме центр власти – одна партия, при авторитаризме самой высшей ценностью признается государство. Среди людей сохраняются и поддерживаются классовые, сословные и другие различия.

К главным признакам относится:

• запрет на работу оппозиции;
• централизованная монистическая структура власти;
• сохранение ограниченного плюрализма;
• отсутствие возможности ненасильственной смены правящих структур;
• использование структур для удержания власти.

В обществе считается, что авторитарный режим всегда подразумевает использование жестких систем политического правления, который применяет принудительные и силовые методы регулирования любых процессов. Поэтому важными политическими институтами являются силовые органы и любые средства обеспечения политической стабильности.

Демократический политический режим

Он ассоциируется со свободой, равенством, справедливостью. При демократическом режиме соблюдаются все права человека. Это главный его плюс.  Демократия – народовластие. Ею можно назвать политический режим только в том случае, если законодательная власть была выбрана народом.

Государство предоставляет своим гражданам широкие права и свободы. Оно не ограничивается только их провозглашением, но и обеспечивает основу для них, устанавливает конституционные гарантии. Благодаря этому свободы становятся не только формальными, но и реальными.

Главные признаки демократического политического режима:

1. Наличие Конституции, которая бы отвечала требования народа.
2. Суверенитет: народ выбирает своих представителей, может их менять, осуществлять контроль над деятельностью гос. структур.
3. Происходит защита прав отдельных личностей и меньшинства. Мнение большинства — необходимое, но не достаточное условие.

В демократическом строе есть равенство прав граждан в управлении гос. системами. Могут создаваться любые политические партии и объединения, позволяющие выразить свою волю. В при таком режиме правовое государство понимается в качестве высшей власти закона. При демократии политические решения всегда альтернативны, а законодательная процедура является четкой и сбалансированной.

Рассмотренные три типа являются самыми популярными. Сегодня можно встретить республики и страны, в которых сохраняются и превалируют другие режимы: военная диктатура, демократура, аристократия, охлократия, тирания.

Некоторые политологи, характеризуя современные недемократичные режимы, делают акцент на гибридных видах. Особенно на тех, которые сочетают демократию и авторитаризм. При этом направлении происходит узаконивание отдельных положений с использованием различных демократических процедур. Особенность заключается в том, что последние находятся под контролем правящих элит. К подвидам относится диктократия и демократура. Первая возникает при проведении либерализации без демократизации, происходит смирение правящей элиты с некоторыми индивидуальными и гражданскими правами без подотчетности обществу.

При демократуре происходит демократизация без либерализации. Это значит, что выборы, многопартийность и политическая конкуренция возможны только в мере, не угрожающей правящей элите

Политические режимы. | Политология | Студенту | Статьи и обсуждение вопросов образования в Казахстане | Образовательный сайт Казахстана

Политические режимы.

Материалы к лекции.

Политическая власть в государстве осуществляется на основе совокупности конкретных установлений и норм, традиций и волеизъявлений властвующих. Данная совокупность может представлять легитимно установленные правовые нормы, традиции или провозглашаться правителем по его усмотрению. Такие формы властвования получили обозначение «политический режим».

Политический режим-совокупность форм и методов осуществления политической власти, отражающая уровень политической свободы в обществе.

Используемые способы властвования позволяют выделить различные типы политических режимов — тоталитарный, авторитарный, демократический.

В целом тоталитарному политическому режиму присущи следующие черты:
-оптимистичная вера в возможности человеческого разума и, как следствие,- отождествление общества, этой сложной, саморегулирующейся на основе обратной связи социальной системы с относительно простой организацией.

Отсюда — ошибочный вывод: обществом в целом можно управлять как большим заводом чисто административными методами, игнорируя обратные связи и связи внутри социума.

Авторитаризм как политическая система занимает промежуточное положение между тоталитаризмом и демократией. С первым его объединяет жесткий контроль за политической сферой, не ограниченный законами диктаторский характер власти, со вторым — невмешательство государства во внеполитические сферы, в частности, в экономику и личную жизнь граждан. Авторитарный политический режим можно рассматривать как «облегченный» вариант тоталитаризма. Чаще всего авторитарные режимы носят переходный характер и трансформируются в развитии в демократическую форму правления.

Демократия — это когда народ тем или иным способом участвует в принятии решений и контроле за их выполнением, когда закон защищает народ от произвола власти, а власть — от произвола народа. Ее особенностями выступают: приоритет права, признание народа в качестве субъекта власти, выборность основных органов власти, равноправие граждан с точки зрения их избирательных и иных прав, подчинение меньшинства большинству при принятии решений, принцип разделения властей, защита прав человека и др.

Суть демократии, во всех ее видах — постоянный диалог народа с властью, а также между социальными группами и представляющими их политическими структурами с целью возрастающего взаимопонимания и постоянного учета результатов диалога при принятии решений. В идеале диалог выступает как форма интеграции общества.

В зависимости от того, как народ (граждане) участвуют в управлении государством, демократия бывает прямой, плебисцитарной и представительной. При прямой демократии граждане участвуют в подготовке, обсуждении и принятии решений.

Плебисцитарная демократия предполагает прямое участие граждан только в принятии решений (законов), но не в их подготовке и обсуждении. Плебисцитарная демократия-это референдумы, голосования по конституции и другим законодательным актам, опросы общественного мнения.

Ведущей является представительная демократия. Она реализуется опосредованным (через представителей) волеизъявлением граждан. Избираемые на всенародных выборах органы государственной власти и конкретные лица государственной власти- основные представители народа(государства), призванные осуществлять интересы и волю этого народа.

Методические указания к выполнению семинарских занятий.

1. Понятие политического режима. Типы политических режимов.
2. Тоталитаризм как политический феномен. Авторитаризм.
3. Понятие демократии. Проблемы развития демократии на современном этапе – одна из важнейших проблем в политологии.

Литература:
1.Введение в политологию: словарь-справочник Под. ред.В.П.Пугачева.М.,1996.
2.Джунусова Ж.Х.,Булуктаев Ю.О.,Козелецкая Г.В.Политология.Курс лекций.А.,1998.
3.Тоталитаризм:к истории и теории вопроса.М.,1992.
4.Фромм Э.Бегство от свободы.М.,1990.

При рассмотрении первого вопроса необходимо уяснить, что включает в себя категория «политический режим». Рассмотрите, какие существуют определения политического режима.
Проанализируйте основные классификационные критерии, позволяющие определить разновидности политического режима:
— социально-политические группы, интересы которых выражает данный режим;
— методы осуществления политической власти, избираемые правящими кругами;
— характер участия граждан страны в системе управления государством, условия
деятельности политической оппозиции;
— соблюдение принципа законности и защиты прав личности;
— идеологическое оформление властных отношений.

Во втором вопросе обратите внимание на то, где впервые было использовано понятие «тоталитаризм» и для характеристики какой власти?. Какие черты присущи тоталитарному политическому режиму? Какую оценку можно дать режиму власти эпохи сталинизма? Что общего с СССР и какие особенности имели режимы власти в Италии, Германии, Испании, Португалии, Румынии, КНР, Чили?
Какие разновидности авторитарного политического режима существуют в различных странах? Какие формально демократические принципы допускаются в таких государствах? Покажите отличительные признаки авторитарных и тоталитарных политических режимов?

В третьем вопросе рассмотрите различные подходы и определения демократии. Какое широкое и развернутое определение демократии дал американский президент Авраам Линкольн? Какие принципы, критерии демократии выделяет современная политическая наука?

Политические режимы: виды, влияние на общество, а также отличительные признаки и особенности

Большое человеческое объединение, определенное как общество, имеет набор характеристик: занимаемая территория, распределение результатов трудовой деятельности, язык, культура, религия и многие другие. Исторически на базе однородных сообществ формировались страны. Последние объединяют огромное количество людей и охватывают большие расстояния – это порождает необходимость управления. В результате возникают государства.

Государство – это организация общества посредством систем управления и принуждения, действия которых распространяются на суверенную территорию. Государства различаются по форме административно-территориального устройства, форме правления и форме политического режима.

Типы политических режимов

Политический режим – это структура политической системы, которая предопределяет взаимоотношения гражданина и власти, их взаимные права и обязанности, формирование политической иерархии. Основные черты режима во многом определяются национальными, религиозными, культурными, историческими и социальными особенностями страны. Поэтому каждое государство имеет свою индивидуальную структуру власти, которой свойственны сходные черты с другими странами, а также различия.

Современная политология выделяет пару политических систем:

• демократическая,
• антидемократическая.

Демократия характеризуется:

• преобладанием закона над интересами отдельных граждан и государства в целом,
• разделением полномочий между ветвями власти,
• гражданин имеет реальные и точно определенные права, обязанности и свободы,
• государственные структуры формируются посредством реализации гражданами своего выборного права,
• наличием оппозиции и плюрализма.

Антидемократический режим характеризуется:

• преобладанием частных или государственных интересов над законом,
• система принуждения реализуется незаконными методами,
• однопартийная система, преследование инакомыслия.

К антидемократическому режиму относят тоталитаризм и авторитаризм. Демократическая система делится на президентскую и парламентскую республики, а также конституционную монархию.

Определение политических режимов

Демократия (от греч. δημοκρατία — народовластие) определяет народ единственным легитимным источником власти. Прямая демократия реализуется непосредственным участием граждан в решении вопросов. Классическим примером прямой демократии является референдум. Однако в условиях больших территорий и многочисленности населения осуществлять управление страной напрямую невозможно. Поэтому реализована система представительной демократии, когда граждане делегируют свои права выборному органу.

Авторитаризм (от лат. auctoritas — влияние) – недемократическая система, которая характеризуется узурпацией власти в лице отдельной личности или обособленного коллектива. Политические противники преследуются, однако в экономике, религии, культуре и других областях остается некоторая свобода. Интересно отметить, что во времена Второй мировой войны демократические страны США и Великобритания превратились в авторитарные государства. Это произошло из-за объективных причин, но можно сделать вывод: в условиях чрезвычайной ситуации любое государство приобретает авторитарные признаки.

Тоталитарный режим (лат. totalitas — цельность, полнота) – антидемократия, при которой власть стремится контролировать всю жизнедеятельность страны. Не допускается существование плюрализма, который преследуется при помощи силовых структур надзора и контроля.

Таблица 1. Основные виды политических режимов

Демократия			Антидемократизм
Парламентская республика	Президентская республика	Конституционная монархия	Авторитаризм	Тоталитаризм (коммунизм, фашизм)

Признаки авторитарного режима

Согласно обществознанию авторитаризму присущи ряд характеристик, которые отличают его от других политических систем:

• отсутствуют институты влияния гражданином на политическую иерархию. Вся полнота власти сосредотачивается в руках одной личности или группы (монарх, военные, религиозная организация или другие),
• поддержание власти производится посредством карательных структур, а не убеждением граждан,
• преследование политического инакомыслия. При этом возможна многопартийность, наличие общественных организаций и других структур. Однако, каково бы их количество ни было, реальное влияние отсутствует,
• формирование иерархии государственных органов происходит путем принятия решения узким кругом лиц или по праву наследования. При приобретении или потере власти возможно применение военных или силовых структур,
• относительная свобода в неполитических областях, однако власть задает стратегический вектор развития.

К авторитаризму относятся системы: жестко-авторитарная, умеренная, либеральная, популистская, национал — патриотическая.

Признаки тоталитарной системы

Понятие «тоталитаризм» характеризуется определенными особенностями, которыми отличается от авторитаризма и демократии. Кратко характерные черты:

• наличие массовой организации, обычно партия, которая формирует идеологию, властные структуры и программу развития. Интересы партии и государства могут преобладать над законами. Формируется система «партия-государство», когда ключевые должности занимают исключительно партийные функционеры,
• командно-административная экономика, при которой осуществляется жесткий контроль всей хозяйственной деятельности населения. Производитель обязан работать согласно плану, какие бы потребности ни испытывал потребитель,
• интересы и ценности правящей организации (партии) преобладают над прочими ценностями и интересами. Вся жизнедеятельность общества контролируется и регламентируется,
• единая идеология не терпит инакомыслия. Всё потоки информации находятся под цензурой. Формируется фанатично настроенное общество,
• развитая система полицейских и судебных структур, которые проводят контроль и наказание по политическим мотивам. А также распространены репрессии.

Признаки демократической системы

Сегодня демократия считается самой справедливой и прогрессивной политической системой. Она имеет набор обязательных критериев:

• закон главенствует над всеми иными институтами,
• разногласия разрешаются посредством закона и поиска компромиссов,
• все граждане равны и имеют одинаковые права и свободы,
• народ – единственный источник власти, которую они делегируют своим представителям. Последние лишь управляют от его имени,
• прямые и свободные выборы, на которых каждый участник имеет один голос и отдает его за отдельного кандидата или за партию. Каждый полноправный гражданин имеет право быть избранным. Голосование проходит тайно, а у любого человека есть полный доступ к информации о кандидатах. Право на проведение пропаганды,
• свободомыслие – каждый имеет право на свою точку зрения, идеологию и вероисповедание, а также обязательно отсутствие цензуры в СМИ и культуре,
• прямое или представительное участие в управлении государством,
• структура общественных институтов, которые способствуют защите гражданских прав населения,
• интересы большинства преобладают над интересами меньшинства при соблюдении прав меньшинства. Наличие инакомыслия приветствуется как контроль за деятельностью власти,
• разделение властных полномочий на три ветви (законодательная, исполнительная и судебная). Согласно закону любая ветвь имеет право блокировать противоправные решения двух других.

Политический режим – важный показатель уровня развития и структуры общества. Зная какая политическая система в государстве, можно определить основные его характеристики и особенности. Однако не всё так просто. Например, главенство закона – это то, что является отличительными признаком демократического режима и его основой. Поскольку лишь при соблюдении этого принципа возможно существование демократии. Указанное утверждение верно пока реализуется на практике, а не записано на бумаге.

Показательный пример – это Япония. По внешним признакам указанное государство – конституционная монархия. Однако после анализа её общественных процессов многие политологи отнесли Японию к национал — патриотическому авторитаризму. Насколько этот вывод верный? Сложно однозначно ответить, но определённые основания существуют. Важно не только провозглашение намерений, но также их реальная реализация.

режим | политология | Britannica

Regime , учреждение с четкими материальными и географическими ограничениями, связанное четкими правилами и согласованное с правительствами.

Понятию режима часто предшествует пространственное прилагательное — например, международный, национальный или городской, — которое относится к области, над которой он имеет юрисдикцию, и может использоваться для обозначения всех видов материальных прав, над которыми он имеет контроль — развитие, окружающая среда, труд, торговля и т. д.Более подробное определение документирует средства, с помощью которых создается учреждение. Акцент делается на принципах, нормах, правилах и процедурах принятия решений, вокруг которых сходятся ожидания отдельных субъектов (обычно правительств) и институционализируются.

Использование концепции режима часто включает ассоциацию с конкретным человеком (например, режим Николае Чаушеску в Румынии), идеологией (например, фашистский режим), подходом (например, военный режим) или политическим проектом (например,г., неолиберальный режим). Теоретически этот термин не обязательно должен иметь в виду какое-либо конкретное правительство, к которому он относится, и большинство социологов используют его в нормативной и нейтральной манере. Однако этот термин можно использовать в политическом контексте. Некоторые люди, такие как правительственные чиновники, журналисты СМИ и политики, в разговорной речи используют его, когда ссылаются на правительства, которые, по их мнению, являются репрессивными, недемократическими или незаконными или просто не согласуются с их собственным взглядом на мир.В этом контексте концепция режима передает чувство идеологического или морального неодобрения или политической оппозиции. Таким образом, под сменой режима понимается свержение правительства, которое внешняя сила считала незаконным, и его замену новым правительством в соответствии с идеями или интересами, продвигаемыми этой силой. В случае войны в Ираке (2003-11 гг.), Возглавляемая США коалиция национальных армий возглавила свержение режима Шаддама Хусейна и наблюдала за его заменой, во-первых, U.С. возглавил временное правительство, а затем, впоследствии, избранный режим.

Были выдвинуты два других использования концепции режима, и они исключают использование ссылки на то или иное национальное правительство. Первый описывает наднациональные агентства, часто участвующие в регулировании одного или нескольких вопросов. Примеры включают Международную организацию труда и ее регулирование условий труда и Европейское агентство по окружающей среде и его регулирование окружающей среды. У них есть другой набор ресурсов — экономических, политических и социальных — для использования, чем у национальных правительств, и их деятельность может либо расширять возможности, либо ограничивать отдельные национальные государства.Второй альтернативный вариант использования концепции режима — это описание формирования институтов, управляющих городскими отношениями. Неявные и явные нормы и правила определяют процедуры принятия решений, в рамках которых городские режимы выносят суждения о типах стратегий, которые должны быть реализованы, например, для уравновешивания необходимости для городов быть экономически конкурентоспособными при одновременном обеспечении граждане наслаждаются хорошим качеством жизни.

Получите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту.Подпишитесь сейчас

типов политических режимов и их характеристики — видео и стенограмма урока

Автократический

Когда мы думаем о самых основных типах режимов, мы склонны в первую очередь думать о автократических правительствах. Автократическими режимами правит один человек или небольшая группа людей, и допускается очень мало участия извне этой центральной группы. Подумайте о детском представлении о том, каково было бы быть королем или королевой, приказывая людям выполнять произвольные задачи, не оспаривая их авторитет, и вы получите представление о том, как выглядит автократический режим.Обратите внимание, что у этих типов правительства всегда должен быть какой-то элемент населения, который их поддерживает, во избежание бунтов и восстаний. Эти сторонники сильно награждаются за свою лояльность, но такие награды редко приносят какой-либо реальный вклад.

Поразительно, но автократические режимы все еще используются во всем мире — наиболее очевидно, в таких местах, как Северная Корея и Саудовская Аравия, где одна семья контролирует все при поддержке нескольких других людей. Фактически они демонстрируют, что обе страны, считающие себя монархиями и республиками, могут быть автократическими.Также обратите внимание, что в каждом из этих случаев правительство управляет одной семьей. Опять же, наблюдатели часто называют семью Ким, правящую Северной Кореей, династией Ким, подразумевая, что они действительно очень близки к монарху. Однако из пропагандистских соображений Северная Корея настаивает на том, что это республика.

Ограниченное избирательное право

Северная Корея и Саудовская Аравия, безусловно, являются крайними примерами, и это потому, что многие страны перестают быть полностью автократическими. Вместо этого страны, которые не допускают полные демократические институты, разрешают какое-то ограниченное избирательное право , когда избранная группа людей может иметь влияние по ряду вопросов.Подумайте об этом, как если бы учитель дал заранее выбранному помощнику из класса выбор между уборкой игрушек после игры или помощью в кормлении питомца в классе. Выбор определен и ограничен, как и участники.

Классическим примером ограниченного избирательного права в республике является Китай. Здесь Коммунистическая партия обладает невероятной властью до такой степени, что никакая другая политическая группа не имеет реальной власти в стране. В отношении потенциальных членов партии проводится тщательная проверка биографических данных, чтобы убедиться, что допускаются только те люди, которые разделяют цели партии.Однако, оказавшись внутри, вы получаете шокирующее влияние. Фактически, это стало серьезной движущей силой перехода от Китая, являющегося закрытой страной с небольшим объемом внешней торговли, к одной из самых мощных экономик в мире.

Монархии также могут иметь ограниченное избирательное право. Иордания является прекрасным примером этого. Король обладает высшей властью в стране, при этом внешние влияния жестко контролируются. Однако членам парламента разрешено выражать значительное несогласие с позицией короля по вопросам.Премьер-министр служит советником короля и сообщает королю о проблемах, тем самым оказывая влияние на узкий круг вопросов от избранной группы людей.

Истинно демократические

Полностью демократические режимы росли быстрее, чем любой другой режим за последние 100 лет. Исходя из американского и британского опыта, эти правительства позволяют каждому гражданину голосовать по широкому кругу вопросов. В результате эти типы правления являются одними из самых популярных среди людей, а создание прочной политической правящей семьи практически невозможно.Тем не менее, иногда семья действительно набирает такую ​​популярность, что обеспечивает голоса для следующего поколения. Самые известные примеры этого — американские Кеннеди и индийские Ганди. Чтобы продолжить нашу аналогию с детьми, представьте себе детей на перемене, которые решают, что им делать в свободное время. Они полностью принимают решение, и каждый может голосовать.

И монархии, и республики могут быть полностью демократическими. Соединенные Штаты являются наиболее очевидным примером полностью демократической республики.Хотя американское избирательное право для всех граждан было получено с трудом и даже определяется сегодня, нет сомнений в том, что подавляющее число американцев считают этот принцип центральным для своей культуры. Между тем Соединенное Королевство, несмотря на то, что оно является монархией, демонстрирует широкие демократические полномочия, доступные даже при королеве. Правительство называет себя правящим от имени королевы, и монархи в прошлом утверждали, что парламент, как представитель народа, имеет высшую власть в Великобритании.

Резюме урока

В этом уроке мы рассмотрим различия в политических режимах , которые сложились за последние столетия, уделяя особое внимание тому, насколько разная степень избирательного права доступна как монархиям, так и республикам. Мы видим, как автократий , твердо управляемые одним человеком, все еще существуют в Саудовской Аравии и Северной Корее. Затем мы сосредоточимся на местах с ограниченным избирательным правом , которыми члены Коммунистической партии Китая и члены парламента Иордании пользуются только после тщательной проверки.Тем не менее, они могут прокомментировать только определенный круг вопросов.

Наконец, мы сосредотачиваемся на полностью демократических режимах , где каждый имеет право голоса, а именно таких, как в Соединенных Штатах и ​​Соединенном Королевстве. В частности, мы видим, как монарх Соединенного Королевства передал большую часть власти народу через парламент.

Результаты обучения

Используйте все свои знания для выполнения следующих действий:

• Сравните монархию, республику и режим
• Приведите конкретные национальные примеры различных типов режимов, таких как автократический и демократический

14.2 типа политических систем — Социология

Цели обучения

1. Обсудите преимущества и недостатки представительной демократии.
2. Объясните, почему авторитарные и тоталитарные режимы более нестабильны политически, чем демократии и монархии.

Очевидно, что во всем мире существуют различные государства и правительства. В этом контексте государство означает политическую единицу, в которой пребывают власть и авторитет. Эта единица может быть целой нацией или подразделением внутри нации.Таким образом, нации мира иногда называют штатами (или национальными государствами), как и подразделения внутри нации, такие как Калифорния, Нью-Йорк и Техас в Соединенных Штатах. Правительство означает группу лиц, которые руководят политическими делами государства, но это также может означать тип правления, которым управляется государство. Другой термин для этого второго значения правительства — это политическая система, которую мы будем использовать здесь вместе с правительство . Тип правительства, при котором живут люди, имеет фундаментальное значение для их свободы, их благосостояния и даже их жизни.Соответственно, мы кратко рассмотрим основные политические системы в современном мире.

Демократия

Тип правительства, с которым мы наиболее знакомы, — это демократия или политическая система, в которой граждане управляют собой прямо или косвенно. Термин « демократия» происходит от греческого языка и означает «власть народа». По волнующим словам Линкольна из Геттисбергского послания, демократия — это «народное правительство для народа». В прямых (или чистых ) демократиях люди принимают свои собственные решения о политике и распределении ресурсов, которые влияют на них напрямую.Примером такой демократии в действии является городское собрание Новой Англии, где жители города встречаются раз в год и голосуют по бюджетным и другим вопросам. Однако такие прямые демократии непрактичны, когда количество людей превышает несколько сотен. Представительные демократии , таким образом, гораздо более распространены. В этих типах демократий люди избирают должностных лиц, которые представляют их при голосовании в законодательных органах по вопросам, затрагивающим население.

Представительная демократия более практична, чем прямая демократия в обществе любого значительного размера, но политологи ссылаются на еще одно преимущество представительной демократии.По крайней мере теоретически, это гарантирует, что люди, которые управляют обществом и другими способами помогают обществу функционировать, являются людьми, обладающими для этого соответствующими талантами, навыками и знаниями. При таком образе мышления массы людей в целом слишком неосведомлены, слишком необразованы и слишком незаинтересованы, чтобы сами управлять обществом. Таким образом, представительная демократия позволяет «сливкам подняться на вершину», так что люди, которые фактически управляют обществом, являются наиболее квалифицированными для выполнения этой важной задачи (Seward, 2010).Хотя этот аргумент имеет много достоинств, верно также и то, что многие люди, избранные на должность, оказываются неэффективными и / или коррумпированными. Независимо от нашей политической ориентации, американцы могут вспомнить многих политиков, к которым относятся эти ярлыки, от президентов до местных чиновников. Как мы обсуждали в главе 14 «Политика и правительство», разделе 14.4 «Политика в Соединенных Штатах» в отношении политического лоббирования, выборные должностные лица также могут подвергаться необоснованному влиянию взносов на избирательные кампании корпораций и других групп с особыми интересами.В той степени, в которой это влияние имеет место, представительная демократия не соответствует идеалам, провозглашенным политическими теоретиками.

Отличительной чертой представительной демократии является голосование на выборах. Когда более 230 лет назад были созданы Соединенные Штаты, большинство мировых правительств были монархиями или другими авторитарными режимами (о которых мы поговорим ниже). Как и колонисты, люди в этих странах недовольны произволом власти. Пример Американской революции и волнующие слова Декларации независимости вдохновили на Французскую революцию 1789 года и другие революции с тех пор, когда люди во всем мире умирали, чтобы получить право голоса и политическую свободу.

Демократии, конечно, несовершенны. Их процесс принятия решений может быть довольно медленным и неэффективным; как уже упоминалось, решения могут приниматься в интересах особых интересов, а не «для людей»; и, как мы видели в предыдущих главах, может существовать повсеместное неравенство социального класса, расы и этнической принадлежности, пола и возраста. Более того, не во всех демократиях все люди пользуются правом голоса. В Соединенных Штатах, например, афроамериканцы не могли голосовать до окончания Гражданской войны, с принятием 15-й поправки в 1870 году, а женщины не получили права голоса до 1920 года, когда была принята 19-я поправка.

Помимо общего права голоса, люди в демократических странах также имеют больше свободы, чем люди в других типах правительств. На рис. 14.1 «Свобода во всем мире (на основе объема политических прав и гражданских свобод)» изображены страны мира в соответствии с объемом их политических прав и гражданских свобод. Самые свободные нации находятся в Северной Америке, Западной Европе и некоторых других частях мира, а наименее свободные — в Азии, на Ближнем Востоке и в Африке.

Рисунок 14.1 Свобода во всем мире (на основе объема политических прав и гражданских свобод)

Монархия

Монархия — это политическая система, в которой власть принадлежит одной семье, правящей от одного поколения к другому. Власть, которой пользуется семья, — это традиционная власть , и многие монархи пользуются уважением, потому что их подданные наделяют их этой властью. Однако другие монархи добились уважения с помощью произвола и даже террора.Королевские семьи по-прежнему правят сегодня, но их власть уменьшилась много веков назад. Сегодня королева Англии занимает в основном церемониальное положение, но ее предшественники на троне обладали гораздо большей властью.

Королева Англии Елизавета II занимает в основном церемониальное положение, но раньше английские монархи обладали гораздо большей властью.

Этот пример отражает историческое изменение типов монархий от абсолютных монархий к конституционным монархиям (Finer, 1997).В абсолютных монархиях , королевская семья претендует на божественное право управлять и обладает значительной властью над своим королевством. Абсолютные монархии были распространены как в древние (например, Египет), так и в средневековые (например, в Англии и Китае) времена. В действительности власть многих абсолютных монархов не была полностью абсолютной, поскольку короли и королевы должны были учитывать потребности и желания других могущественных сторон, включая духовенство и знать. Со временем абсолютные монархии уступили место конституционным монархиям .В этих монархиях королевская семья играет символическую и церемониальную роль и практически не пользуется реальной властью. Вместо этого исполнительная и законодательная ветви власти — премьер-министр и парламент в нескольких странах — управляют правительством, даже если королевская семья продолжает вызывать восхищение и уважение. Конституционные монархии существуют сегодня в нескольких странах, включая Данию, Великобританию, Норвегию, Испанию и Швецию.

Авторитаризм и тоталитаризм

Авторитаризм и тоталитаризм — общие термины для недемократических политических систем, которыми управляет человек или группа лиц, которые не избираются свободно своим населением и часто осуществляют произвольную власть.Чтобы быть более конкретным, авторитаризм относится к политическим системам, в которых человек или группа лиц обладают властью, ограничивают или запрещают участие населения в управлении и подавляют инакомыслие. Тоталитаризм относится к политическим системам, которые включают в себя все черты авторитаризма, но являются еще более репрессивными, поскольку они пытаются регулировать и контролировать все аспекты жизни и состояния граждан. Людей могут сажать в тюрьму за отклонение от приемлемой практики или даже убивать, если они выражают несогласие самым мягким образом.Фиолетовые страны на Рисунке 14.1 «Свобода во всем мире (на основе объема политических прав и гражданских свобод)» — это в основном тоталитарные режимы, а оранжевые — авторитарные режимы.

По сравнению с демократиями и монархиями авторитарные и тоталитарные правительства более нестабильны политически. Основная причина этого в том, что эти правительства не обладают законной властью. Вместо этого их сила зиждется на страхе и репрессиях. Население этих правительств не подчиняется добровольно своим лидерам и понимает, что их лидеры обращаются с ними очень плохо; по обеим этим причинам они с большей вероятностью, чем население демократических государств, захотят восстать.Иногда они действительно бунтуют, и если бунт становится достаточно массовым и широко распространенным, происходит революция. Напротив, население в демократических государствах обычно считает, что с ними обращаются более или менее справедливо и, кроме того, они могут изменить то, что им не нравится, посредством избирательного процесса. Не видя необходимости в революции, они не восстают.

После Второй мировой войны, которая помогла США стать международной державой, Соединенные Штаты выступали против одних авторитарных и тоталитарных режимов, поддерживая другие.Холодная война столкнула Соединенные Штаты и их союзников с коммунистическими странами, в первую очередь с Советским Союзом, Китаем, Кубой и Северной Кореей. Но в то же время Соединенные Штаты выступали против этих авторитарных правительств, они поддерживали многих других, в том числе в Чили, Гватемале и Южном Вьетнаме, которые репрессировали и даже убивали своих собственных граждан, которые осмеливались участвовать в инакомыслии, конституционно защищенном в США (Салливан, 2008). Ранее в истории США федеральное правительство и правительства штатов подавляли инакомыслие, принимая закон, запрещавший критику Первой мировой войны, а затем заключая в тюрьму граждан, критиковавших эту войну (Goldstein, 2001).В течение 1960-х и 1970-х годов ФБР, ЦРУ и другие федеральные агентства шпионили за десятками тысяч граждан, участвовавших в инакомыслии, защищаемым Первой поправкой (Cunningham, 2004). Хотя Соединенные Штаты остаются маяком свободы и надежд для большинства народов мира, их собственная поддержка репрессий в недавнем и более далеком прошлом предполагает, что необходима вечная бдительность, чтобы гарантировать, что «свобода и справедливость для всех» не просто пустой лозунг.

Основные выводы

• Основными типами политических систем являются демократии, монархии, а также авторитарные и тоталитарные режимы.
• Авторитарные и тоталитарные режимы более нестабильны политически, потому что их лидеры не пользуются законной властью и вместо этого правят через страх.

для вашего обзора

1. Почему демократии в целом более стабильны, чем авторитарные или тоталитарные режимы?
2. Почему легитимная власть, как ее понимал Макс Вебер, не является характеристикой авторитарных или тоталитарных режимов?

Список литературы

Каннингем, Д.(2004). Здесь что-то происходит: новые левые, Клан и контрразведка ФБР . Беркли: Калифорнийский университет Press.

Финер, С. Э. (1997). История правления с древнейших времен . Нью-Йорк, Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета.

Гольдштейн, Р. Дж. (2001). Политические репрессии в современной Америке с 1870 по 1976 год (Ред. Ред.). Урбана: Университет Иллинойса Press.

Сьюард, М. (2010). Представитель претензии .Нью-Йорк, Нью-Йорк: Издательство Оксфордского университета.

Салливан, М. (2008). Американский авантюризм за границей: вторжения, интервенции и смены режима после Второй мировой войны (Rev. и расширенный ред.). Мальден, Массачусетс: Блэквелл.

Политический режим — обзор

Правительство и его инструменты для развития общественного здравоохранения

Правительство — это государственное учреждение, действующее на национальном уровне, которое олицетворяет формальную власть государства. При любом политическом режиме (т.е., демократическое, авторитарное, тоталитарное), в любой конфигурации государства (т. е. унитарная, федеральная, парламентская монархия, президентская и т. д.), на федеральном / национальном уровне существует правительство, которое обосновывает формальное осуществление власти. Хотя законодательная ветвь власти может быть представлена ​​двумя органами (например, двумя палатами, сенатом и конгрессом), может быть только одно национальное правительство. В недемократических режимах власть правительства еще более выражена.

Основные функции правительства заключаются в разработке и реализации политики.Для выполнения этих функций правительство использует ресурсы государства — в основном государственную службу.

Правительства имеют в своем распоряжении различные формы организаций для разработки и реализации политики и предоставления услуг. Эти инструменты включают государственные корпорации, подрядчиков из частного сектора и государственно-частные партнерства (Hood, 2006). В политике общественного здравоохранения эти инструменты развивались в ответ на меняющуюся политическую среду и доминирующую идеологию, преобладающую в любой момент времени.

Другой способ понять инструменты, доступные правительству, — это классифицировать их в соответствии с целями, которые они преследуют. Таким образом, их можно в широком смысле классифицировать как инструменты для сбора информации и инструменты для изменения поведения граждан и организаций (Hood, 2006). Эти инструменты претерпевают изменения в результате развития информационных технологий, особенно инструменты обнаружения для сбора информации, до такой степени, что правительства теперь имеют в своем распоряжении новые инструменты для получения полезной информации для укрепления здоровья населения, включая использование индикаторов, систематический скрининг. населения, межнациональные данные, опросы и т. д.

В 1950-е годы парадигмой управления государством была «бюрократическая» модель, которую Макс Вебер описал как имеющую характеристики централизации, формальности и иерархии, поддерживаемой политически нейтральной государственной службой. В послевоенном бюрократическом государстве государственная политика формулировалась в центральном правительстве и развивалась государственной службой. Министерства и ведомства отвечали за такие области политики, как образование, оборона, внешняя политика и здравоохранение, а совместная межведомственная работа была редкостью.

Политика общественного здравоохранения была передана в ведение министерств здравоохранения, которые были созданы во всем мире в 1950-х годах (за исключением некоторых новаторских примеров, появившихся ранее (например, Великобритании в 1919 году или Коста-Рики в 1927 году). Государство бюрократия отвечала за прямое предоставление медицинских и медицинских услуг. Ответственность за многие программы общественного здравоохранения была передана государственным корпорациям на национальном или местном уровне.

Запрет потребления алкоголя, налогообложение курения или субсидирование программ санитарии были типичным поведением. изменение инструментов, используемых правительствами для укрепления здоровья населения.Однако инструменты для определения потребностей или рисков населения в отношении здоровья были мало разработаны.

Такая сильная роль центральных исполнительных органов и центральной бюрократии в финансировании и предоставлении услуг также характеризовала государственное управление в колониях и, после обретения независимости, в новых странах (Hughes, 2003), и была еще более заметной в тоталитарных и авторитарных условиях. режимы. В Ботсване, например, после обретения независимости в 1966 году правительство реализовало программу бурения грунтовых вод и строительства сетей водоснабжения и стимулировало сельские домохозяйства строить туалеты, субсидируя их (Oxfam, 2006).

Под влиянием неолиберальной идеологии в течение 1970-х и 1980-х годов страны по всему миру приступили к амбициозным реформам своего государственного сектора и административных структур государства. Несмотря на свои различия, эти реформы, которые были названы « новым государственным управлением » (НПМ), отражали неолиберальные принципы минимального государства, предпочтение рыночных решений, а не прямое предоставление государственного сектора, и уверенность в том, что потенциал правительств, чтобы вмешаться эффективно, очень ограничено.НПМ отстаивал новую роль правительств: «управлять, а не ссориться» и контролировать рыночную конкуренцию.

Для сторонников НПМ (среди которых выделялись Всемирный банк и Международный валютный фонд) предоставление возможности частным поставщикам услуг конкурировать на рынке было более эффективным способом предоставления услуг, чем прямое государственное предоставление. Внедрение рыночных механизмов стало модным решением в 1980-х годах во всем мире. Многие развитые и развивающиеся страны, такие как Великобритания, Новая Зеландия, Южная Африка, Чили, Таиланд и Индия, приняли принципы НПМ, проведя крупные приватизационные реформы в своих государственных секторах (Hughes, 2003).

В результате реформы НПМ во всем мире привели к сокращению программ общественного здравоохранения, как это произошло с федеральным финансированием общественного здравоохранения в Соединенных Штатах и ​​решением консервативного правительства Великобритании сократить финансирование Управления санитарного просвещения для Англия (Beaglehole, Bonita, 2004). Многие страны также создали отдельные агентства для содействия общественному здравоохранению, что привело к институциональной фрагментации (Beaglehole and Bonita, 2004). Несмотря на эти реформы, многие страны внедрили национальную политику и стратегии общественного здравоохранения для содействия совместной работе, особенно между национальными и местными правительствами и агентствами, но институциональные барьеры очень затрудняли достижение этой цели.

Поскольку в государственном секторе необходимо гарантировать качество, справедливость, конкуренцию и эффективность, государство должно регулировать поведение поставщиков и работу рынков. Наиболее распространенным регулирующим механизмом является создание независимых органов на расстоянии вытянутой руки от правительства, известных как «quangos», вневедомственные государственные органы, независимые агентства и т. Д.

НПМ пропагандировал такие практики, как использование целей и задач для измерения эффективности и мониторинга прогресса государственных услуг.В 1980 году Соединенные Штаты установили поддающиеся количественной оценке цели по улучшению здоровья нации, снижению рисков для здоровья и улучшению услуг и защиты (Allin et al. , 2004). В 1985 году Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) представила региональные цели, названные программой «Здоровье для всех» (Allin et al. , 2004; Beaglehole and Bonita, 2004). Несмотря на то, что эти цели отражали узкую цель повышения эффективности и действенности, они значительно улучшили инструменты обнаружения для правительств и проложили путь к более эффективному мониторингу и оценке.

Сегодня правительства используют различные формы организаций для предоставления услуг. Наряду с прямым предоставлением услуг государственными корпорациями и заключением контрактов с поставщиками услуг из частного сектора, государственно-частные партнерства развертываются в сфере общественного здравоохранения для продвижения, например, инициатив по борьбе с курением, просветительских кампаний по безопасности дорожного движения и злоупотребления алкоголем или для проведения мероприятий по обновлению сообщества. Партнерами обычно являются частный сектор или добровольные некоммерческие организации, независимые государственные агентства, правительственные органы, такие как министерские департаменты, местные органы власти, университеты, школы и, например, группы гражданского общества.

С точки зрения инструментов, используемых либо для изменения образа жизни, либо для сбора информации, используются как традиционные, так и новые инструменты политики. Традиционные инструменты политики для изменения поведения, такие как налогообложение, регулирование и правительственные кампании, продолжают доказывать свою эффективность. Налогообложение алкоголя или табака ведет к сокращению потребления и, следовательно, к положительному воздействию на состояние здоровья и, особенно в случае алкоголя, к повышению общественной безопасности (например,g., меньше дорожно-транспортных происшествий со смертельным исходом, меньше убийств, меньше насилия в семье и жестокого обращения с детьми) (Jochelson, 2006). Примеры эффективного регулирования для ограничения потребления алкоголя и табака включают ужесточение законов о лицензировании часов работы пабов или запрет курения в общественных местах и ​​рекламы табака (Jochelson, 2006). «Кампания тотальной санитарии» в Индии (Oxfam, 2006) и кампания «Бесплатное школьное питание» в Шри-Ланке (Oxfam, 2006) являются примерами кампаний в области общественного здравоохранения, проводимых непосредственно правительством, которые имели переменный успех.

В то же время правительства всего мира изучают возможность использования новых инструментов для воздействия на образ жизни граждан и организаций. К таким инструментам относятся добровольные кодексы поведения, финансовые стимулы, сравнительный анализ, рейтинговые таблицы эффективности, совместное производство политик и инициатив и т. Д. Например, в Испании добровольные кодексы поведения были приняты пищевой промышленностью, которая согласилась воздерживаться от агрессивной рекламы фаст-фуда для детей, снизить уровень жира и сахара в процессе производства продуктов питания и улучшить информацию. указано на упаковке для пищевых продуктов.

Благодаря технологиям века информации правительства могут использовать новые инструменты для сбора полезной информации для укрепления общественного здоровья, включая использование показателей, систематический скрининг населения, межнациональные данные, опросы и т. Д. ВОЗ предоставляет большой объем эпидемиологической и статистической информации, которая находится в свободном доступе в Интернете, включая системы управления информацией о вспышках болезней. При поддержке ВОЗ и других международных организаций, таких как Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и ЕС, страны прилагают усилия по стандартизации сбора данных об общественном здравоохранении.

Налогообложение в странах демократии и диктатуры по JSTOR

Абстрактный

Недавние политические и экономические преобразования в Латинской Америке, Африке, Азии и Восточной Европе вызвали возобновление интереса к стимулам и возможностям различных типов политических режимов проводить политику, которая считается необходимой для экономического развития, в частности, при увеличении налоговых поступлений. Один из центральных вопросов заключается в том, могут ли демократии собирать столько же налогов, сколько диктатуры.В данной статье рассматривается этот вопрос, исследуя, оказывает ли тип режима, классифицируемый как демократия или диктатура, причинное влияние на способность правительства мобилизовать ресурсы посредством налогообложения. На основе данных, собранных для 108 стран за период с 1970 по 1990 гг., В статье делается вывод о том, что наблюдаемые различия между странами в отношении уровня налогов, собираемых государством, не связаны с тем фактом, что одни находятся в условиях демократии, а другие — в условиях демократии. диктатура. Следовательно, опасения по поводу неспособности демократических режимов собирать налоги необоснованны.

Информация о журнале

World Politics, основанный в 1948 году, является всемирно известным ежеквартальным политологическим журналом, публикуемым как в печатной, так и в электронной версии. Открытый для вкладов ученых, World Politics предлагает присылать исследовательские статьи, которые вносят теоретический и эмпирический вклад в литературу, а также обзорные статьи, касающиеся проблем международных отношений и сравнительной политики.

Информация об издателе

Cambridge University Press (www.cambridge.org) — издательское подразделение Кембриджского университета, одного из ведущих исследовательских институтов мира, лауреата 81 Нобелевской премии. В соответствии со своим уставом издательство Cambridge University Press стремится максимально широко распространять знания по всему миру. Он издает более 2500 книг в год для распространения в более чем 200 странах. Cambridge Journals издает более 250 рецензируемых научных журналов по широкому спектру предметных областей в печатных и онлайн-версиях. Многие из этих журналов являются ведущими научными публикациями в своих областях, и вместе они составляют одну из наиболее ценных и всеобъемлющих областей исследований, доступных сегодня.Для получения дополнительной информации посетите http://journals.cambridge.org.

режимов мира (ПЗ): открывая новые возможности для сравнительного исследования политических режимов | Lührmann

Статья | Открытый доступ

Режимы мира (ПЗ): открывая новые возможности для сравнительного исследования политических режимов

• Анна Люрманн Институт V-Dem, факультет политологии, Гетеборгский университет, Швеция
• Маркус Танненберг Институт V-Dem, факультет политологии, Гетеборгский университет, Швеция
• Стаффан И.Линдберг Институт V-Dem, факультет политологии, Гетеборгский университет, Швеция

Полный текст PDF (скачать бесплатно)

Взгляды:

5876

Загрузки:

3560

Резюме Классификация политических режимов никогда не была такой сложной.Большинство современных режимов проводят де-юре многопартийных выборов с всеобщим голосованием. В некоторых странах выборы гарантируют, что политические правители — по крайней мере в некоторой степени — подотчетны электорату, в то время как в других они лишь приукрашивают авторитарную политику. Следовательно, типы режимов необходимо различать на основе де-факто реализации демократических институтов и процессов. Используя данные V-Dem, мы предлагаем с помощью «Режимов мира» (RoW) такую ​​операционализацию четырех важных типов режимов — закрытых и электоральных автократий; электоральные и либеральные демократии — с широким охватом (почти все страны с 1900 по 2016 год).Мы также вносим свой вклад в решение фундаментальной слабости существующих типологий: неизвестной степени ошибочной классификации из-за неопределенности, связанной с ошибкой измерения. Меры неопределенности V-Dem (байесовские наивысшие апостериорные плотности) позволяют нам первыми предоставить типологию режима, которая отличает случаи, классифицированные с высокой степенью уверенности, от случаев с «верхней» и «нижней» границами в каждой категории. Наконец, сравнение разногласий с существующими наборами данных (7–12% стран-лет) показывает, что классификация ПО является более консервативной, режимы с манипуляциями на выборах и нарушениями политических свобод чаще классифицируются как электоральные автократии, предполагая, что он лучше отражает непрозрачность современных автократий.

Ключевые слова самодержавие; демократия; демократизация; режим; типология

Опубликовано 19 марта 2018 г.
DOI: https://doi.org/10.17645/pag.v6i1.1214

© Анна Люрманн, Маркус Танненберг, Стаффан И. Линдберг. Это статья в открытом доступе, распространяемая в соответствии с условиями лицензии Creative Commons Attribution 4.0 (http://creativecommons.org/licenses/by/4.0), которая разрешает любое использование, распространение и воспроизведение произведения без дополнительного разрешения при условии наличия указаны оригинальный автор (ы) и источник.

COVID-19, авторитаризм против. Демократия: что показывает эпидемия об ориентализме наших категорий мышления

Демократия или авторитаризм — лучший режим против коронавируса?

В течение первых недель февраля 2020 года само существование эпидемии было проанализировано как происходящее почти механически из авторитарных характеристик Китая, в частности: отсутствия свободы слова и инерции жесткой бюрократической структуры.Государственная цензура заставила замолчать разоблачителя доктора Ли Вэньляна. Это была деспотическая бюрократическая структура, которая предотвратила поток информации с местного уровня в центральные органы власти, превратив локальную эпидемию в мировую пандемию беспрецедентных масштабов. На этом основании многие призывали привлечь Китай к Международному Суду ООН за нарушение его международных обязательств. Даже если вызов доктора Ли Вэньляна в полицейский участок за распространение ложных слухов был немедленно осужден Верховным судом как случай злоупотреблений со стороны полиции, такая информация в большинстве случаев оставалась незамеченной в западных СМИ, отчасти потому, что она бросала вызов доминирующему повествованию. согласно которому в эпидемии следует винить авторитарный характер китайской политической системы, особенно ее институционализированный режим цензуры.

Вышеупомянутый аргумент не нов. Он утверждает, что любая стихийная катастрофа на самом деле является политической проблемой, возникающей из-за отсутствия демократического управления, а именно отсутствия подотчетности, что само по себе является продуктом отсутствия прозрачности, подпитываемого отсутствием свободы прессы. Эта теория «порочного цикла» уходит корнями в работу известного экономиста и философа Амартия Сена, который в своей докторской диссертации, опубликованной в 1981 году, утверждает, что голод — это не столько недостаток пищи, сколько недостаток демократического управления.Он утверждает, что в условиях демократии, когда информация распространяется свободно и правительства несут ответственность, правительства должны останавливать голод, где бы он ни происходил. Осуществление свободы выражения мнения побуждает к действиям правительства. Сегодня, вслед за Амартией Сеном, многие исследователи заявляют, что демократия — лучшее лекарство от голода. На основе таких теорий (экстраполированных на технологические катастрофы, воплощенные в чернобыльской аварии) западные демократии поверили в свой иммунитет против коронавируса: их демократическая «идентичность» должна сделать их защищенными от коронавируса.

Понятие демократии — это не только категория анализа (идеальный тип Вебера). Сегодня он работает в основном как маркер идентичности Запада, символ его самой квинтэссенции. Как таковая, она устанавливает и увековечивает комплекс превосходства Запада над «остальными», а демократия рассматривается как универсальная модель «конца истории». Поэтому неудивительно, что западные демократии давно раздражены тем фактом, что Китай открыто отказывается «переходить» к демократии в соответствии с пророчеством о демократии как о конце истории, а о Западе как о судьбе мира.

Перед лицом появления COVID-19 в Ухане западные демократии неоднократно заявляли о превосходстве своего политического режима — на заднем плане с верой в форму высшей демократической рациональности. Однако с марта по апрель, когда западные демократии, в свою очередь, серьезно пострадали от этой болезни, эта позиция начала проявлять как иллюзорный, так и смертоносный характер.

Защищает ли демократия от болезней?

Когда было объявлено об эпидемии, во Франции, как и во многих западных странах, дискурс средств массовой информации сразу же включился в осуждение политической системы Китая: передовые статьи, статьи и теледебаты осудили смерть доктора Ф.Ли Вэньлян, которого считают «мучеником коронавируса», анализирует, как он выявил «провал» китайской системы, особенно ее «тоталитаризма». Французские СМИ без колебаний связывают смерть доктора Ли с его обращением со стороны китайских властей, много писали о его «заключении» или даже, в некоторых случаях, даже предполагают его убийство китайскими властями. Другими словами, коронавирус рассматривался не столько как проблема общественного здравоохранения, сколько как вопрос внешней политики / политики.К концу января объявление о блокировке в Китае еще больше усилило это прочтение: блокировка была представлена ​​как тоталитарная мера, продиктованная глубокой природой китайского режима, а не серьезностью проблемы с эпидемиологической точки зрения. . Решение поместить десятки миллионов людей под домашний арест усилило ощущение радикальной разницы между Европой и Китаем: больше, чем когда-либо, о сравнении этих двух образований не могло быть и речи.Между тем было энергично подтверждено превосходство демократии.

Затем, начиная с марта, в то время как перспектива заключения больше не казалась такой «экзотической / архаичной» в Европе и когда Ухань начал снимать изоляцию, редакционные статьи и статьи начали ставить под сомнение способность демократии лучше справляться с кризисом. чем в Китае. Был поднят вопрос о том, не сможет ли авторитаризм в конечном итоге лучше реагировать на кризисы в области здравоохранения, хотя ответ неизменно оставался отрицательным: нет, конечно, нет.

Наконец, с начала апреля, когда Китай сообщил о своем «успехе» в искоренении вируса, западные демократии ввели карантинные меры, хотя показатели смертности в Европе быстро выросли до более высоких показателей, чем в Китае. С тех пор редакционные статьи и статьи вернулись к дискурсу несопоставимости, утверждая, что китайские цифры были фальшивыми, что было типично для китайской «пропаганды», которая сама по себе является продуктом того, что Китай является «структурно лживой страной». Таким образом, утверждалось, что при отсутствии сопоставимых данных (статистические данные в демократических странах считаются честными и надежными), сравнение между демократией и диктатурой было бы невозможным — равно как и неприемлемым с моральной точки зрения.

Сопоставима ли государственная политика только среди демократий?

Немногие ситуации поддаются международному сравнению лучше, чем ситуация, возникшая в результате пандемии COVID-19. Джон Стюарт Милль, один из основателей качественного сравнения, установил в своей Системе логики , , опубликованной в 1843 году, типологию сравнительных методологий для выделения и проверки переменных данного явления: метод наиболее сходных случаи дают разные результаты, а метод самых разных случаев дает аналогичные результаты.

Сравнение Китая и Франции кажется априори в матрице самых разных случаев: для одного и того же результата, а именно подавления вируса, используются два разных метода, один демократический, другой авторитарный. Тем не менее, сравнение наиболее похожих случаев кажется более подходящим: две страны использовали одни и те же методы, а именно блокировку (заключение), но с разными результатами. Китай стремился искоренить вирус, Франция — замедлить его темп (так называемое «сглаживание» кривой).Конечно, блокировка была строже в Китае, чем во Франции, но постепенно, с использованием дронов и методов наблюдения, этот пробел сокращался. В некоторых отношениях изоляция во Франции была более строгой и более масштабной, чем в Китае: Китай ограничил только одну провинцию и несколько городов, небольшую часть своего населения, не объявляя чрезвычайного положения, в то время как Париж ввел чрезвычайное положение. общенациональная изоляция 67 миллионов жителей и объявлено чрезвычайное положение.

Во Франции средства массовой информации пропагандировали обвинение и осуждение Китая, что, в свою очередь, скорее отсрочило, чем спровоцировало реакцию французского правительства на принятие мер общественного здравоохранения против коронавируса. Ожидаемые положительные эффекты свободы прессы и прозрачности в плане быстрого реагирования правительства на кризис не оправдались. Первоначальное отсутствие реакции на вирус контрастирует с «чрезмерной реакцией», развернутой против гриппа h2N1 в 2009 году, уровень смертности от которого был намного ниже, чем от COVID-19, но впервые был заявлен в Соединенных Штатах, другой стране, считающейся частью «Клуб либеральных западных демократий».Итак, почему теория Амартии Сена, экстраполированная на эпидемии, не подтвердилась в случае COVID-19?

Бинарная система демократия-диктатура: ориенталистское прочтение сравнительной политики

В 1978 году Эдвард Саид вслед за Сайедом Хусейном Алатасом определил ориентализм как эпистемический процесс, лежащий в основе господства Запада, процесс, построенный на серии эссенциализирующих стереотипов. С точки зрения ориенталистов, эпидемия COVID-19 интерпретировалась на Западе как неблагополучное, даже заслуженное порождение китайского тоталитаризма, а не как событие общественного здравоохранения.Предубеждения и стереотипы в отношении Китая, возродившиеся с началом эпидемии, не только являются расистскими по отношению к китайцам как таковым, но также раскрывают более глубокие стереотипы авторитарных режимов, примером которых в настоящее время является Пекин.

Истоки массовой реакции СМИ, обвиняющей Китай, можно проследить до ориентализма наших категорий мышления и категорий, которые мы используем в социальных науках. Такой ориентализм лежит в основе генезиса политической науки.Достаточно процитировать Монтескье, который первым в своей работе Дух законов , установил деспотизм как «естественное» состояние Востока, основываясь на его прочтениях по Японии, Китаю, Сиаму и Османской империи. .

Затем, вслед за Монтескье, Джон Стюарт Милль и Макс Вебер четко и исключительно связали свободу, законность и современность с Западом. После Второй мировой войны транзитология, которая в значительной степени заимствует теорию модернизации, основанную на тезисе Вебера, стала одним из столпов дисциплины сравнительной политики.Незападные страны были предназначены для «перехода» к демократии. Дихотомия диктатура-демократия стала новым семиотическим аватаром разницы в уровнях цивилизации между Западом и Востоком. Центральный вопрос, сформулированный Западом, был сосредоточен на том, как «помочь» недемократическим странам демократизироваться, возродив миф о цивилизаторской миссии Запада.

Начиная с 1980-х годов Саидская революция по-разному повлияла на социальные науки. Если ориентализм оказал большое влияние на дисциплину антропологии, то на другие социальные науки он оказал меньшее влияние.В частности, в политической науке и публичном праве евроцентризм подвергался решительному осуждению, но сравнение диктатуры и демократии оставалось ограниченным акцентом на их глубокой онтологической изменчивости. Ориентализм с большей легкостью распространился в междисциплинарной области «краеведения», несколько маргинализованной области. Если большинство «ареалов», образующих единицы территориальных исследований, были до некоторой степени однородными в религиозном или политическом плане — реальными или вымышленными, — этого не было в случае Восточной Азии, характеризующейся ее крайним религиозным, а также политическим разнообразием.

Можем ли мы считать себя «товарищами» Китая? Размышления конфуцианских стран Восточной Азии

В пространстве производства знаний в азиатском «эпистемическом сообществе» дихотомия демократия-диктатура редко используется в качестве определяющей переменной для сравнения государственной политики; Точно так же политический и медийный дискурс, демонстрируемый общественными телеканалами, такими как CNA (Сингапур) или CGTN (Китай), не строится вокруг этого вопроса.В Восточной Азии сопоставимость демократий и недемократий установлена ​​prima facie, а региональное сравнение практикуется в широком масштабе независимо от типа режима.

Эта динамика сравнения, кажется, частично объясняет реактивность режимов Восточной Азии в отношении COVID-19, особенно Гонконга, Вьетнама, Тайваня и Сингапура. Каждый из них уже в январе начал принимать строгие меры: пограничный контроль, изоляцию и отслеживание контактов людей, инфицированных коронавирусом.Сегодня их соответствующие подсчеты не превысили примерно пятидесяти смертей. Эти результаты были получены без объявления чрезвычайного положения или строгой изоляции . Независимо от того, являются ли они демократическими и имеют большую свободу прессы (Тайвань) или авторитарными со строго контролируемой прессой (Вьетнам), эти государства являются частью общей эталонной матрицы, включая Китай, независимо от того, представляет ли Китай модель, фольгу, соперник или конкурент — но, прежде всего, без того, чтобы фактор демократии-диктатуры не вступал в игру, чтобы помешать им думать о себе как о «товарищах».

В первый период эпидемии Гонконг, Сингапур и Тайвань подражали друг другу в своего рода соревновании за «золотой стандарт» наилучших ответных мер на эпидемию, несмотря на то, что первый из них является либеральным, недемократическим. режим, второй — нелиберальное государство с доминирующей партией, а третий — либеральная демократия. Сравнения, вдохновения, тиражи не были нейтрализованы под предлогом того, что демократию нельзя сравнивать с авторитарным режимом. Напротив, неспособность западной сравнительной матрицы интегрировать вместе различные политические режимы очень проблематична, потому что она сокращает сравнительную основу до нескольких стран в мире.Кроме того, политические режимы, будь то демократические или авторитарные, действуют в основном одинаковым образом, формулируя процессы легитимации и репрессий.

Двоичные файлы Vs. Эмпирические реальности: авторитарный общественный договор и процессы легитимации

Авторитарные режимы долгое время изучались исключительно с точки зрения репрессий и часто стереотипно. Последние двадцать лет социологи пытались наверстать упущенное, наконец заинтересовавшись изучением авторитарных способов легитимации.Они проанализировали способы ведения переговоров об «авторитарном общественном контракте» и способы, которыми он производит формы народного согласия. Они пришли к выводу, что авторитарная легитимность часто основывается на результатах, а не на процессах, в частности, на экономическом развитии. Это наблюдение перекликается с большой поддержкой китайским населением его президента Си Цзиньпина (или со стороны населения Сингапура в сторону премьер-министра Ли Сянь Луна), основанной на быстром повышении качества жизни и экономического развития.

Отсюда следует, что авторитарные правительства, легитимность которых, построенная на меритократическом принципе, связана с результатами ( выводит легитимность), возможно, не могут позволить себе такую ​​некомпетентность перед кризисом, как демократические правительства, поскольку исходная легитимность, на которой покой демократий безразличен к результатам. Что касается репрессий, следует отметить, что авторитарные режимы реже прибегали к чрезвычайному положению перед лицом коронавируса, чем демократии, которые выбирали этот путь в массовом масштабе, — тем не менее, чрезвычайное положение направлено именно на отступление от правил закона, рассматриваемого как высшее обозначение неразрешимой дихотомии между демократией и диктатурой.

Таким образом, широко распространенная идея о том, что невозможно представить сценарий изоляции, подобный китайскому, будет реализован в условиях демократии, где прозрачность и свободное распространение информации в сочетании с существованием организованного и мобилизованного гражданского общества были бы невозможны. рычаги для инициирования действий правительства (действия правительства, которое по замыслу не могло быть чем-либо иным, кроме демократического, учитывая фактор подотчетности) не прошли проверку реальностью. Однако он показал слепоту, порожденную нарциссизмом наших категорий сравнительного политического анализа.

Дихотомия демократии и диктатуры как эпистемологическое препятствие для сравнительного анализа государственной политики

Почему информация о «китайском вирусе» вовремя не предупредила власти западного мира? Помимо обычных когнитивных предубеждений, западные демократии неправильно измерили опасность, создаваемую коронавирусом, из-за своей репрезентации себя как фундаментально отличной от Китая, страны, воспринимаемой исключительно через призму ее политического режима, считающейся тоталитарной и поэтому онтологически несопоставимой с Франция или любая другая демократия.Ассоциация демократии с Западом и диктатуры с Востоком в рамках социального конструирования их неснижаемой изменчивости является серьезным эпистемологическим препятствием для международного сравнения. И это влечет за собой трагические практические последствия: все «передовые методы», приходящие с Востока, были встречены с подозрением и неприятием, о чем свидетельствует первоначальное подтверждение неэффективности ношения масок и либертицидного характера отслеживания контактов, хотя эти решения были успешно внедрен во всей Азии, будь то демократический или недемократический.

24 января 2020 года, возвращаясь из Израиля, президент Франции Эммануэль Макрон заявил: «Диктатура — это режим, при котором один человек или один клан решает законы: диктатура — это режим, в котором нет смены лидеров, никогда». Такое вопиющее незнание мировых реалий на высшем уровне государства, похоже, свидетельствует о несостоятельности категорий, созданных и проанализированных социальными науками, преподаваемых в университетах и ​​используемых средствами массовой информации. Но кризисы — это моменты чрезвычайной текучести, ведущие к аномии.Вот как с эпидемией COVID-19 вся основанная на идентичности нарративная структура демократии против авторитаризма или Запада против остальных была глубоко разрушена. Если этот кризис может напомнить западным демократиям, что их население не менее смертно, чем население авторитарных режимов, он также должен напомнить им, что демократия тоже не бессмертна. Иллюзии демократических режимов относительно их собственной неуязвимости ускоряют свой упадок — с возможностью привести к падению всю западную либеральную модель.

Тогда возникает еще один вопрос: не является ли несопоставимость двух категорий более чем незнанием олицетворением состояния отрицания? Другими словами, разве демократии не боятся сравнения с недемократическими или нелиберальными восточными странами, такими как Китай и Сингапур? Возможно, потребуется заняться децентрализацией или даже «деколонизацией» наших категорий политического анализа с целью положить конец комплексу превосходства Запада, который поддерживает и укрепляет их посредством регулярной реактивации мистифицирующих редукционизмов, касающихся восточного деспотизма.